Тайна священного колодца - Василий Михайлович Чичков

тропического леса в деревню и увидела на пороге дома женщину с кукурузным початком в руках. Курица жадно глядела, как женщина выковыривает из початка золотые зерна и бросает их себе в рот. Может быть, потому, что курица была очень голодна, она вдруг подошла к женщине и заговорила человеческим голосом. «Дай мне хоть несколько зерен», — попросила курица. Женщина удивилась. Впервые она слышала голос курицы. Но зерен у нее было мало, и она не хотела отдать их. «Кшш!» — крикнула женщина. Курица не улетела. «Лучше ты мне дай поесть, — еще громче сказала курица, — или я придумаю тебе такое наказание, какого ты не ожидаешь». Женщина испугалась и дала несколько зерен курице. Курица проглотила зерна и осталась жить около дома. А женщина, боясь наказания, обещанного курицей, накормила ее и на следующий день, а потом привыкла кормить курицу всегда.

Индейцы негромко посмеялись. Посмеялся вместе с ними и Маурилио. Я тоже улыбнулся, представив безобидную курицу в роли обманщицы.

На том и кончились индейские посиделки. Мягко ступая босыми ногами, индейцы направились по тропинкам к своим хижинам. В лесу смолкли цикады. Вскоре заснул Маурилио. А я лежал с открытыми глазами. Была какая-то удивительная, отрешенная тишина, которую я ощущал впервые в жизни. Тихо было не только здесь, но и за сотни километров вокруг. Это был океан тишины.

И мне подумалось о том, как же должен чувствовать себя индеец в грохоте больших городов, шумных железных дорог и автомобильных трасс. Так велика разница между этим миром и тем, откуда прибыл я! И сон в этой тропической ночи в джунглях был иным, не похожим на тысячи снов, виденных мною до этого.

Новый день в деревне начинается рано. Звонкий лай собак и крики петухов, плач детей и странный говор хозяек перемежаются с криками обезьян в лесу, которые тоже очень рано начинают свой трудовой день.

Я выглянул из хижины и увидел на площадке ребятишек, голых, чумазых, с круглыми и удивительно подвижными глазами. Некоторые из них что-то грызли — наверное, палку сахарного тростника. Здесь же стояли взрослые и с любопытством ждали, когда же появится иностранец.

Вместе с Маурилио я вышел из хижины. Поздоровался со всеми по-испански, но, видимо, я мог сделать это и по-русски, потому что мало кто из этих людей знал испанский. Да индейцам, очевидно, не так уж и важно было поговорить со мной. Важно идти рядом, рассматривая мое лицо, одежду, фотоаппарат, часы.

Так я и шел по улице — в шуме гортанных споров и разговоров. И наверно, со стороны был похож на пленника этого индейского племени.

Отсюда, с улицы, хорошо были видны небольшие квадраты кукурузных полей, окруженных плотной стеной джунглей. Трудно в этих краях отвоевывать землю у леса. Лес так силен, что он снова и снова пускает свои корни на расчищенных под посевы участках. Правда, крестьяне сеют не так, как у нас. Они берут острую палку, делают ею углубление в земле и бросают туда зерна кукурузы. Три года без всяких удобрений земля дает хорошие урожаи. На четвертый год расчищается новый участок, а старый зарастает.

Жизнь у индейцев масатекос проходит на улице, около хижины. Кто-то точит мачете, местный парикмахер стрижет своего собрата. Под большой крышей из пальмовых листьев разместился «детский сад». Из белых простыней, привязанных концами к веревке, сделаны люльки. Пока матери работают в поле, младенцы покачиваются в люльках. Около некоторых хижин иногда увидишь трех, а то и четырех женщин. Большинство индейцев имеют по нескольку жен.

Мы подошли к хижине индейца Монико. Мужчина лет пятидесяти, в белой навыпуск рубашке сидел около входа в хижину. Тут же на земле играли дети. Из хижины выходили женщины и снова скрывались в ней.

Монико очень доброжелательно встретил нас.

— Вот видите, — с гордостью сказал Монико, — это все мои дети, — Он показал на группу голых ребятишек разного возраста, которые затаив дыхание слушали, что говорил их отец. — Кроме пяти законных жен, у меня было еще две временных.

Одна из жен стала мыть кастрюлю недалеко от входа. Разговор она не слушала, как будто он ее не касался.

— Были годы, когда две жены жили в другой хижине, — продолжал Монико. — Оттуда к посевам кукурузы поближе. Но на праздник они приходили сюда, и мы были вместе. У меня каждая жена имеет свою постель. Не как у других, где все спят вповалку.

— Послушай, Монико, — сказал Маурилио, — нужно иметь много денег, чтобы содержать столько жен!

— Это верно! Я каждый вторник, когда в поселке режут скотину, покупаю мяса на пятьдесят песо и поровну делю его между всеми женами. Я справедлив к ним! Но и жены у меня хорошие. Умеют делать все. Пасут скот, сеют кукурузу, нянчат детей, некоторые умеют даже охотиться.

Когда мы покинули хижину Монико и направились к брухо, по узкой тропинке шагала семья. Впереди шел мужчина. За ним гуськом три женщины. За спиной у каждой в мешке сидел ребенок, в руках — тяжелые плетеные корзины. У мужчины никакой ноши не было. Он крутил меж пальцев тоненькую, хорошо обструганную палочку — ведь он глава семьи!

И снова за нами шла толпа индейцев. Правда, когда мы приблизились к хижине брухо, шумный говор смолк. Люди остановились на почтительном расстоянии от хижины.

Я подходил к жилищу брухо с волнением. С детских лет я представлял себе колдуна с гремящим бубном в руках, исполняющим феерический танец. И вот наконец я увижу настоящего шамана.

Первым в хижину вошел Маурилио. Он сказал несколько слов по-индейски и только потом пригласил меня. Переступив порог, я увидел человека, спокойно сидевшего по-турецки на земляном полу. На голове у него была повязка красного цвета. Взгляд опущен.

Мы сели напротив шамана. Но взгляд колдуна не изменился. По-прежнему вид у него был отрешенный и замкнутый.

Я смотрел на брухо и думал о его безграничной власти над жителями поселка. Конечно, дело здесь не только в религиозных чувствах. Брухо единственный человек, который лечит людей. До ближайшей больницы нужно добираться целый день.

— Я лечу только в понедельник, во вторник, в среду и в воскресенье, — хмуро говорил шаман, по-прежнему не поднимая глаз. — В остальные дни лечить запрещено богом. Нельзя лечить ночью. Потому что ночью дух покидает тело и возвращается только утром.

У ног шамана на циновке лежали зерна кукурузы. Иногда он брал их в горсть и бросал на циновку. Потом смотрел на них все тем же безразличным взглядом. Собирал и снова бросал.

Я внимательно вглядывался в