Рожденный дважды - Маргарет Мадзантини

Ночью думаю о тех вдовах, о широких кроватях, купленных в кредит, опустевших с одной стороны. С ними будет то же, что со мной, — они оцепенеют в темноте. Будут вытирать слезы, чтобы не замочить наволочку.

Думаю об этих детях, о том, что они никогда больше не сделают привычного движения. Не поднимут ручонку, не подадут ее отцу.

На военную базу Пизы переправили гробы, обернутые итальянским флагом в знак героической гибели. Воздушный мост прерван. Город-мученик отрезан от всего мира, отдан на милость своих палачей.

Служащий министерства торопится повесить трубку. У него нет для меня времени.

— Гуманитарные рейсы приостановлены, синьора.

— Но я должна ехать.

— Там настоящий ад.

— В том аду находится мой муж.

— Сочувствую вам.

Мое сопротивление складывается из мелочей: нельзя делать резких движений, иначе пирамида разрушится. Нельзя ее трогать. Может, так беда забудет о нас, пройдет мимо. Просыпаюсь среди ночи: сидя на кровати, двигаю ногами, будто бегу. Мне приснилось, что звонит телефон и голос чиновника из трубки: «Сочувствую, синьора, но ваш муж помешался, некоторые люди хотели бы знать, где он. Не хотите кофе?»

На работе тоже не отрываю взгляда от телефона. Вот сейчас, думаю, сейчас позвонят из МИДа и дадут разрешение на выезд. Поднимаю трубку проверить, есть ли связь. Потом Виола подходит со своей никчемной улыбкой, успокаивая меня. Если бы что-то случилось, мне бы уже сообщили. Там полно журналистов и добровольцев, людей, которые ездят туда и обратно и не погибают. Но дело в том, что я его знаю… его всегда заносит в сторону, на окраины, к маленьким лужам. Центр, смещенный от центра, — вот что его притягивает. Боюсь, что он ходит по открытой местности.

По телевизору показывают концлагерь, уже обнаружили пять таких на территории Боснии. Самый ужасный — рядом со старыми железными рудниками. Беззубые, искалеченные, истощенные люди — такого не видели уже давно.

Потом звонит Диего и на этот раз, кажется, может разговаривать дольше. Слышу взрыв, спрашиваю у него, что это было, отвечает, мол, музыка дня.

— Подожди.

Слышу другие шумы, отрывистые. Зову его:

— Диего! Диего!

Возвращается:

— Слышала? Автоматные очереди. Гаубица. Граната. Обстреливают больницу…

— И по больницам стреляют?

Смеется. Спрашиваю себя, сошел ли он с ума или всего лишь напился?

Еще одна неделя молчания. Иду в парикмахерскую. Располагаюсь на этой поляне благополучия, чего только не делаю, педикюр в том числе. У женщин вокруг элегантные сумочки, у них есть дела, которые ждут их в городе, возобновившем свою круговерть после летнего отдыха. У меня ничего нет, кроме моего заброшенного тела. И головы, которой я пыталась придать внешний лоск. Я заложница этой ничейной земли. Выхожу оттуда, похожая на куклу, благоухающая ароматами, чуждыми мне. Идет дождь, но я не открываю зонт, с удовольствием позволяя ему испортить прическу.

Витамины, фонарики, батарейки

Витамины, фонарики, батарейки. Что еще? Все, там нуждались во всем, у людей не было ничего. Антибиотики, таблетки для дезинфекции воды. Сигареты, сухое молоко, мясные консервы. Я заходила в магазины и доставала смятый листок. Гойко продиктовал мне список, и я следовала ему. За страхом пришло стремление не то чтобы совершить поступок, скорее, выполнить задание, пусть даже не очень большое.

Я уже пересылала посылку через «Каритас», но она так и не дошла. Случалось, самые лучшие посылки потрошили и грабили. Теперь я ехала туда сама и могла отвезти все необходимое. В огромном чемодане на колесиках, сделанном из прочной эластичной ткани.

Продавщица в магазине с ужасом смотрела на странную худую женщину, усевшуюся на черный чемодан, чтобы проверить, выдержит ли ткань.

— Что вы собираетесь везти?

— Труп.

Она посмеялась над шуткой, окрашенной в тот же черный цвет, что и чемодан. Я заплатила, дотащила его до дому. Мой самый лучший хвост.

На высохшую, выпитую тишиной стерильную женщину возложена миссия. Сейчас она везет по улицам, по всем тротуарам гигантский пустой чемодан, который раздуется от огромного количества всевозможных вещей. Заполнить этот чемодан и станет целью ее жизни на все последующие дни.

Слои вещей, бесконечно перекладываемые ночами. На дно — самое тяжелое и громоздкое, затем предметы поменьше, то, что может разбиться, стеклянные бутылочки. Чемодан стоит здесь, смотрит на меня. И теперь я уже не одна.

Что бы я ни положила внутрь, кому-нибудь это вернет надежду на жизнь.

«У женщин нет даже прокладок, не забудь их».

В аптеке я рассматриваю розовые и фиолетовые упаковки. Поглощающие жидкость и при этом супертонкие, самые дорогие, с которыми прекрасно себя чувствуешь даже в облегающей одежде. И не требуют много места. Толстым слоем укладываю пакеты прокладок в чемодан. Тонкие подойдут. Какие могут быть выделения у голодных женщин?

Папа тоже что-то приносит. Смотрит на чемодан, как на гроб.

— Я должна забрать его, — сказала я ему.

Он не перечит моей боли, моей злости.

Чемодан отнимает время, занимает дни, становится между нами.

— Нельзя больше класть громоздкие вещи, говорю тебе. Не видишь, ни черта сюда больше не влезает?! — И бросаю отцу одеяла, которые он принес.

Кажется, чемодан вырастает за ночь, раздувается, как большой живот, превращается в контейнер… кажется, он должен спасти, накормить, одеть все Сараево! Смотрю на чемодан, и глаза сияют. Встаю среди ночи, проверяю срок годности антибиотиков, мюслей. Все пригодится, все понадобится… я бы все это расцеловала. Смотрю на чемодан, как мать на приданое своей дочери.

Сколько живых умирает на той войне?

Сколько мертвых живет в этом мире?

Я снова оживаю — ноги, лоно, живот.

В универмаге «Упим» скупаю кисточки, альбомы для рисования.

— Вы преподаете в школе, синьора?

Отвечаю:

— Я еду в Сараево.

И тогда у женщины крепкого сложения, поблекшей от однообразной работы у кассы, меняется выражение лица. Эта туша превращается в трепетную мать, лицо от волнения, от сострадания пошло красными пятнами. Даже кладовщик подключился, парень с сережкой в ухе и темными, как у наркомана, зубами; даже директор в полосатом галстуке. Вытаскивают вещи из подвала, остатки канцелярских товаров, одежды.

— Возьмите, возьмите, синьора, отвезите это.

Кладовщик еле сдерживает гнев:

— Машинкой, которой мы выковыриваем косточки из оливок, эти звери выковыривают глаза…

Он ездил в Югославию отдыхать, его подружка живет в Сплите. Настоящий рай, говорит.