Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

3_____

Сидел дома, писал музыку, Павлика приказал не пускать. Феофилактов передавал разные поручения от Судейкина; поехали на вокзал, куда вскоре пришел и Сережа, хотевший ехать к Верховскому со мною. Феофилактов очень выигрывает при ближайшем знакомстве, он очень прост и искрен. Была теплая, обманно весенняя погода, навевающая истому и оживление вместе, любовь и меланхолию. Ночью теплый морской ветер принес какое-то веянье Александрии. У Верховского были Блок, Иванов, Аничков и не уехавший еще Брюсов. Читали стихи. Брюсов меня успокоил, не беспокоившегося, положим, что «Люб<овь> эт<ого> л<ета>» будет целиком в феврале, если хочу ждать номера Судейкина — то несколько позже. Вчера Аннибал спрашивала Брюсова о Сергее Юрьев<иче>, и тот сказал, что это — лучший из московских художников. Это меня обрадовало больше, чем если бы похвалили меня самого. Я не могу забыть, как сладко он целуется. У «Скорпионов» затеян ряд книг Блока, Иванова, Белого, Соловьева, Верховского до января 1908<года>. Если бы взяли «Крылья», я был бы счастлив, если бы их пустили не в очередь, хотя и не тороплюсь с их появлением. Просто так, т. к. это было бы похоже на интригу. Я почему-то почти уверен в возможности появления нот «Весны» и т. д. в будущем сезоне. Назад ехать было приятно опять под теплыми наплывами оттепели. Как я был бы счастлив, если бы не деньги. Ну, не буду думать, попрошу аванс у Рябушинского. Я будто убаюкиваюсь каким-то блаженством; в эти года два прошло будто 20 лет. Особенно этот год; я никогда, может быть, не жил так интенсивно, и потом, я теперь влюблен, как давно не был, причем подходящ и уровень интересов и запросов.

4_____

Ходил к тете; чудный день; вести благоприятны: дело кончится в ноябре, денег тетя попросила у Шишмана и завтра даст ответ. Зашел к Казакову вспомнить старину, там все по-старому. Написал Судейкину и Рябушинскому. Получил приглашение от Сологуба. Все меня влечет к счастью, но как страшно давно не видел Сомова, и я не напрасно боялся приезда Нувель, секреты от меня, м<ожет> б<ыть>, главная причина моих griefs против него, хотя я очень друг ему. В концерте, кроме «современников», видел Сомовых, Ек<атерину> Ап<оллоновну>, Гржебина, Тамамшева, Коммиссаржевскую, Верховского Вадима. Гржебин очень звал в «Шиповник», где Щеголев прочтет новую драму Андреева, но Нувель звал нас к себе (Сомова, Серова, Нурока и меня); я после репетиции заеду, но вряд ли поедем в «Шиповник». Я совсем забыл, что во вторник меня звали Ремизовы. У Сомова был Павлик, просивший о месте, осведомленный об Судейкине, об Единьке и пр. Я решительно не помню, я ли ему все это разболтал или нет. Сомов посоветовал обратиться к Прок<опию> Степ<ановичу>. Пускай, мне это безразлично. Какой-то особый полудуховой звук старых инструментов, чистота, звон клавесина действовали очаровательно. Но когда заиграли ариетту «Bocca bella», на меня вдруг повеяло какой-то магией любви, хотя я и не очень люблю эту арию. Если бы это запел голос, я бы заплакал и закричал бы. Судейкин долго шел от меня с К<онстантином> Андр<еевичем> пешком и говорил довольно интимно, показавшись ему очень неглупым, но изнервленным и самоуверенным; лицом положительно нравится. Феофилактов ему показался симпатичным, наивным и не очень далеким. Сомов поехал к Боткиным, я с Ек<атериной> Ап<оллоновной> домой пить чай, после которого я ее провожал; погода теплая, но сырая. Спал отвратительно, все видел Судейкина больным, умирающим, со светящимся лицом.

5_____

Заснув в 7 часов, когда уже подымались слуги, встал в 9; весь день кружилась голова, билось сердце, подкашивались ноги. Тетя не приехала. Наши пошли к Крапивиным. Я не поехал к Сологубу, оставшись с приехавшим Судейкиным. Музыка Сенилову уже заказана через Нурока; единственная возможность быть отвергнутою, как совершенно не подходящая к замыслу постановки. М<ожет> б<ыть>, «Куранты любви» издадутся украшенные Судейкиным, жалко, что не прежде «Египет<ских> песень», будучи более совершенными и популярными. Он был очень искрен и откровенен, хотя меня почти измучила рефлектировка и психология наших отношений. Два раза, когда я доходил до крайней нежности, он останавливался и, наконец, сказал, что сам скажет, когда настанет время нашей общей половой жизни. Он думает, что верно отвергание [любви] женщин только пройдя их. Я ему прочитал вступление к дневнику, он рассказал мне свою жизнь. Его прапрадед, бургомистр Рославля, сдал город без крайней необходимости и против желания жителей; с тех пор фамилия Судейкиных, женаты на Судовских, за верность родине лишенных графства. Бедные дворяне, дед весь в охоте, в собаках, 12 чел<овек> детей, мать молится на перекрестке 3-х дорог, чтобы не было больше детей, — все умирают по очереди почти от голода, остается один последний, известный несчастный Судейкин, убитый в 80-х годах революционерами, отец Сергея Юрьевича{426}. Болезнь идет наследственно двумя путями, и потом сам Серг<ей> Юрьев<ич> 12<-ти> или 13<-ти>лет лично заразился от женщины; кроме нее он знал еще 2-х, одну ненавидимую, другую боготворимую, но умершую. Теперь думает и чувствует быть comme nous autres[198], любил одно время Дягилева и Якунчикова. Считает, что любившие его гибнут неизбежно, но через третье лицо. Указывал на гибнущих, называя по именам. Мне предсказывал гибель через 5 лет. Говорил, что мы оба несем зло и яд, что это общее, связывающее нас. Сначала думал, что любовь наша только отблеск искусства. Это все было куски души, без этого нельзя обойтись, но я думаю, что этот [утонченный] анализ и раскрытие язв есть только туннель, после которого говоришь «слава Богу», выехав в улыбающуюся долину. Он мне безумно нравится, и мне его очень жалко, но этот вечер был как сон с чудными лирическими интермедиями, с кошмарностью и фантастичностью. Я знаю и уверен, что его крылатая [и тончайшая] душа может быть и другою. Говорил о моей хрупкости, истонченности и т. д. Играли «Весну» три раза, рассуждали о постановке «Весны и Лета», он наигрывал «Est-on chichi» и т. д., местами было очаровательно, это было какое-то плаванье по архипелагу Любви. Его лицо, его глаза иногда страшат вдруг закрытостью, занавешенностью, отсутствием, мертвостью, но он мне казался plus charmant que jamais[199]. Его отсрочка consommation[200] несколько странна, это опять достоевская психология или кокетливый каприз. Говорил, что должен со мной провести вечер и что с нами будет еще кто-то. Не знаю кто. Вяч<еслав> Ив<анович> может радоваться; это уже не grande passion, a misteria grandissima en 8 tableaux prologue et epilogue[201]. Спал плохо.