Вор весны - Кетрин Макдональд

— Все хорошо, — говорит он, целуя меня в щеку, — но не засыпай снова.

Его слова сильнее меня пробуждают, и я протираю глаза, пока он выбирается из постели, цепляя на себя чары.

— Я иду! — кричит он.

Дверь за ним захлопывается, но я подползаю к ней, прижимаясь ухом к щели. Главная дверь распахивается. Я узнаю этот голос. Эметрия.

— Что значит эта записка? — шипит она.

— Говори тише, — спокойно отвечает Аид. — Уверен, ты не хочешь, чтобы она тебя услышала.

Идеально подобранные слова. Ему все равно, если я подслушаю. Он поощряет это. Но не может сказать: «Она спит», потому что знает, что это ложь.

Что он хочет, чтобы я узнала?

— Она становится одной из нас? — визжит Эметрия, ее голос стал ниже. — Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что она все больше становится фэйри. Она быстрее. Сильнее. Может накладывать чары. А иногда, клянусь, ее глаза даже становятся фиолетовыми. Интересно, откуда они у нее?

Эметрия замолкает, и я слышу звук их шагов по коридору. Я жду, пока они отойдут на приличное расстояние, а затем выхожу и на цыпочках спускаюсь в тронный зал.

Фиолетовыми? Вот что он видел? Что это значит — и для чего из-за этого вызывать Эметрию?

— Это невозможно, — произносит Эметрия, заикаясь, даже не пытаясь больше молчать. — Она смертная. Она была смертной… — она замолкает, глядя вверх на него. — Что ты с ней сделал?

Аид улыбается.

— Ничего такого, о чем бы она меня не умоляла.

Эметрия бросается через всю комнату и бьет его по лицу. Это жесткое, хлесткое действие, не похожее ни на что из того, что я видела от нее раньше. И он подтолкнул ее к этому. Он знал, что это ее разозлит.

— В какую игру ты с ней играешь? Ты вообще пытался спасти ее в Самайн? Все это время — ты знал, кто она! Ты привел ее сюда в качестве какой-то извращенной мести? Чтобы наказать меня?

Чтобы наказать ее?

Глаза Аида темнеют.

— В моей жизни были моменты, когда я хотел причинить тебе боль, — но я бы никогда не использовал для этого Персефону. Никогда.

Эметрия замирает, и на мгновение ее голос совсем пропадает. Когда она говорит, я едва ее слышу.

— Ты любишь ее.

Он застывает в паузе, превращаясь во что-то твердое и величественное, как скульптура.

— Думаю, я полюбил ее с того момента, как ты нас познакомила.

Подождите, что?

— Не я тот, кто использует ее, — продолжает он. — Но, подозреваю, это можешь быть ты

— Как ты смеешь…

— Ты должна рассказать ей.

Я делаю шаг вперед.

— Рассказать мне что? — даже несмотря на ужасное, тошнотворное чувство, я уже знаю.

И когда Эметрия смотрит на меня, кусочки головоломки складываются. Ее глаза расширяются, и в этом взгляде есть что-то такое, что почти знакомо мне. Взгляде, который я должна была знать с того дня, как родилась.

Внезапно она перестает казаться такой красивой, потусторонней фэйкой с фиалковыми глазами. Завеса приподнимается или что-то сдвигает, и она резко становится похожей на теплую женщину с оливковой кожей, чью фотографию я хранила на обороте своего экземпляра «Питера Пэна», искрящуюся в улыбке, в объятиях моего отца на пляже Крита.

— Сефи… — начинает она.

— Нет, — я качаю головой. — Нет, нет, это не можешь быть ты.

— Позволь мне объяснить…

— Объяснить? — задыхаюсь я. — Как ты можешь объяснить мне подобное? — я дрожу, мысли, гнев, печаль вибрируют внутри меня, и каждые слово, страх и вопрос, которые я держала в себе на протяжении семнадцати лет, вырываются наружу горьким, яростным потоком. — Как ты могла не сказать мне? Просто взять и уехать, никогда больше меня не навещать, и…

Эметрия пресекает мена.

— Но я правда видела тебя вновь, — говорит она. — Я видела тебя каждый майский день. Твой отец приводил тебя в парк, и…

Ее голос затихает, мелкие, ужасные кусочки моего детства, всей моей жизни до этого момента встают на свои места.

Каждый год в определенную дату папа водит меня в Гайд-парк. Смутные воспоминания о тех днях. Ощущение, что что-то произошло, но непонятно, что именно.

— И когда день заканчивался, ты очаровывала меня, — осознаю я с тошнотворным стуком в груди.

Я помню те дни, те дни абсолютной радости, когда мы шли даже под дождем. Я помню мороженое, игры в парке и цвет неба. Но больше ничего.

Потому что ты забрала у меня остальное.

Эметрия опускает голову.

— Видишь ли, ты была смертной. Ты росла слишком быстро. Ты не была одной из нас. Ты никогда не была бы счастлива…

Я почти не слышу ее. Мой взгляд обращается к Аиду, который смотрит куда угодно, только не на меня.

— Ты… — поворачиваюсь я к нему. — Ты знал?

Всего на мгновение он теряет свой голос.

— Она брала меня с собой, — говорит он тяжелым голосом. — Я знаю тебя большую часть твоей жизни. В тот день, когды ты пришла на бал Самайна, я точно знал,