Гончий бес - Александр Сивинских

Раскатисто бухнул выстрел. В боку зверя, брызнув белыми искрами, образовалась проплешина. Зверь на миг оцепенел, а затем рывком развернулся к стрелку.

Дарья хладнокровно передёрнула затвор дробовика и влепила второй заряд в голову зверя. Картечь будто метлой прошлась по морде и холке, сдирая чешую воронёных пан-цирей. Стало видно, что это – лесной кабан. Дарья выстрелила в третий раз, опять в голо-ву. Картечь не могла пробить толстый череп, но вышибла глаза, порвала уши и преврати-ла в кровавое месиво пятак. Кабан завизжал от боли, но всё-таки посеменил вперёд.

Почему-то всё ещё молчали крупнокалиберные револьверы Декстера. И тогда на ка-бана с двух сторон навалились Михаил Горбунов и Павел. Лысый старшина ухватил его руками за клыки, а «нудист» с поразительным безрассудством нырнул вниз и захлестнул передние ноги кожаным ремнём. После недолгой, но яростной борьбы зверя уронили. К нему шагнула Сильвия, воткнула в ухо пистолет и дважды выстрелила. Кабан сначала буйно забился, а потом вдруг вытянулся, задрожал и обмяк.

И сейчас же, как по команде, с его шкуры начали отваливаться кузнечики.

Освобождённый от кузнечиков Борька лежал спокойно. По его изуродованному ры-лу текли, будто слёзы, струйки крови. Запоздал он себя оплакивать.

– Не фига себе в Америке сенаторы! – уважительно тявкнул Жерар. – Чувачок, ты хоть врубился, по-каковски он говорил?

– Нет. Впервые слышу. А ты?

– Глупо было бы!.. – фыркнул он с превосходством. – Это же сакральный мат, язык жрецов Перуна. Но откуда этому дяде его знать?!

– Да не всё ли равно… – отмахнулся я, осматриваясь.

Декстер, понурив голову, сидел на одном из уцелевших ящиков. Под ногами у него, как что-то ненужное, валялась катана. Если бы этот трусливый человечишка был настоя-щим самураем, ему следовало сейчас сделать себе харакири. Если настоящим ковбоем – застрелиться. Но он, как оказалось, был всего лишь дешёвым понтярщиком, которому только и заниматься, что изображать Элвиса Пресли в придорожном кабаке.

Женщины и дядя Миша суетились возле поверженного Луизианского Льва. Там же топтался Фишер. В руке у толстячка я разглядел чрезвычайно знакомый предмет – зерца-ло Макоши. Моё или похожее? Если вспомнить, что своё волшебное зеркальце я сунул в ящик секретарского стола, за которым частенько сиживает Зарина… И вспомнить слова отца о том, что эта маленькая засранка поймала Фишера на крючок… То вполне могло быть и моё. А крючок из зерцала Макоши получался знатный. Когда-то на эту приманку клюнул сам Сулейман, – что уж говорить о бедном американском лузере!

Игорь Годов торчал верстовым столбом возле опрокинутого электрокара. Кажется, с момента, когда спятивший батя заколол Семёныча, Годов так и не шевельнулся. Зато Се-мёныч наоборот весьма энергично ворочался на ложе из разрушенных ящиков.

– Какая нынче молодёжь нелюбопытная, – укорил меня Жерар. – Эх, был бы здесь Владимир Васильевич. Его-то наверняка заинтересовало бы.

– Ты какого Владимира Васильевича имеешь в виду? – спросил я, направляясь к Се-мёнычу. Надо было срочно выяснить, в чём там дело. Может, пора уже позаимствовать у Декстера катану? Оттяпать новорожденному зомби башку да ручки с ножками. Пока без-образничать не начал.

– Твоего папашу, ясное дело. А куда мы идём?

– Уже пришли.

Я наклонился и поднял обломок доски. Из него торчал пробивший доску насквозь боевой нож опричника – серьёзное оружие с выгравированной на лезвии собачьей головой. Ни капельки крови, ни клочка кожи на ноже не обнаружилось. Отец воткнул его рядом с шеей Семёныча!

– Ого! – уважительно тявкнул Жерар. – С таким глазомером твоему старику прямая дорога в Голливуд. Постановщиком трюков работать.

– Посоветуй ему при встрече, – сказал я и осторожно ткнул телохранителя носком кроссовка. – Эй, дядя! Ты живой?

– Да! – Покачиваясь и скрежеща зубами, он встал на четвереньки и поднял ко мне перекошенную морду. – Семёныча так просто не завалишь. А вы всё равно скоро сдохнете!

Он резко качнулся – собираясь не то боднуть меня, не то укусить. Пришлось отдёр-нуть ногу.

– Слушай, бес, он мне реально надоел. Угомони его, пожалуйста. Иначе я за себя не отвечаю.

Орудуя ножом, как рычагом, я разломал доску, в которую он был засажен. Отбросил щепки, провёл лезвием по краешку ногтя. Завилась белёсая стружка.

– Прирежу и точка.

– Угомонить, говоришь? Да запросто, – сказал Жерар. Вспрыгнул Семёнычу на спи-ну, пробежал к шее, прицелился и с размаху врезал передней лапой по горлу. Тот рухнул как подкошенный. Жерар кубарем скатился с него, отряхнулся и сообщил:

– Сонная артерия. Полчаса крепкого исцеляющего сна больному гарантировано.

– Титан! – искренне похвалил я. – Асклепий и Гипнос в одном лице.

– Не без этого, чувачок. Не без этого. О, это, кажется, нас.

Я обернулся. Конёк-Горбунок махал рукой.

– Идите сюда!

Мы подошли. Мистер Джи лежал, пристроив львиную голову на коленях Дарьи. Он был перебинтован буквально как мумия. А где не перебинтован – залеплен пластырем, будто иностранный конверт марками. Думаю, на это ушёл добрый пяток перевязочных пакетов из американских аптечек.

Однако глаза у героического сенатора были свободны от бинтов, открыты и веселы.

– Марк, переведите, пожалуйста, мистеру Джи, что я восхищён его поступком. И благодарен за спасение жизней – своей и пса. Хоть совершенно не понимаю, как ему это удалось. И где он научился так здорово материться по-старославянски.

– Ещё бы мне это не удалось, – сказал Луизианский Лев на чистейшем русском. – Ведь я, как-никак, придумал этих красавцев.

– Простите, сэр, но их придумал Горгоний Мочало, – пробормотал я. – Более века назад.

– Ну, так я и есть Горгоний.

– И вам полтораста лет?

– Сто сорок шесть, если быть точным.

– Но ведь инженер Мочало умер? От тифа, кажется.

– Я выжил, – сказал сенатор.

…Тиф на Горгония Мочало подействовал необычно. Не убил, а ввёл в состояние ле-таргии. К счастью, врач его лечил превосходный, профессор Коломенский. Он быстро оп-ределил, что к чему, и взял любопытного пациента под опеку. В те годы медицина актив-но изучала летаргию. В обществе тема летаргического сна тоже была модной. Коломен-ский, пользуясь этим, вывез спящего инженера в Европу. Сначала в Берн, затем в Берлин. Перед второй Мировой переправил в США, в Мэрилендский университет Джона Хопкин-са. Сам профессор в Балтимор, к сожалению, не приехал. Горгоний пылился в универси-тете до семидесятого года. Потом очнулся и сбежал. Его даже не искали. В Россию воз-вращаться не хотелось, и он решил стать стопроцентным американцем. Вроде бы получи-лось. Жаль, пришлось пожертвовать длиной имени. Но для англосаксов произнести Гор-гоний – сложнее, чем признать независимость Гаити. Так и появился мистер Джи.