Том 3. Растратчики. Время, вперед! - Валентин Катаев

Ее утешали, развлекали.

Немцы завели для нее патефон. Она слушала лающие речитативы негритянского хора, тупые металлические аккорды банджо, бесстыдный стон гавайской гитары — все эти звуки и голоса из другого, таинственного мира.

Она смеялась сквозь слезы. Она хохотала, закусив губы, и, хохоча, рыдала. Она сердилась на себя и за смех и за слезы. Сначала она сердилась больше за смех. Потом — больше за слезы.

Тянулись сначала желтые насыпи, закиданные лопатами и рукавицами.

Жарко и душно мерцала степь, по которой только что пролетел буран.

В степи паслись стреноженные облака.

Стороной проплыла кочевая кибитка, точно брошенная в ковыль тюбетейка.

Крутился, крутился черный глянцевито-матовый диск патефона. Крутилась в центре диска собака перед рупором. Подпрыгивала мембрана. Таинственно и утробно разговаривала блестящая коленчатая труба.

Шел вечер.

Каждый километр возвращал ограбленной природе утраченные подробности.

Показались первые деревья.

Деревья!

Ах, как давно не видела Клава деревьев и как упоительны показались они ей! Неужели она столько времени могла выдержать без деревьев?

Сначала показалось одно, два дерева.

Маленькая разбросанная группа, золотисто освещенная заходящим солнцем.

Деревья брели, как новобранцы, отставшие от армии.

Потом деревья стали идти рассыпанной цепью взводов, рот.

Потом с песнями и свистом соловьев показались полки и дивизии.

Кудлатые армии победителей переходили горы. Они возвращались домой, покрытые семицветной славой радуги.

Тучи синей вороненой стали лежали в горах, как огнестрельное оружие.

Поезд бежал в сверкающем огненном дожде, в ярких папоротниках, в радуге, в свежести, в озоне.

В поезде зажглось электричество.

Мы движемся, как тень, с запада на восток.

Мы возвращаемся с востока на запад, как солнце.

Мы пересекаем Урал.

«Задержать темпы — это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны.

Били все — за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно…»

«Вот почему нельзя нам больше отставать…»

Нельзя! Нельзя! Нельзя!

Железнодорожная будка или шкаф трансформатора. Черное с красным. Брусок магнита, прилипший к скале, и узкоперая стрела уральской ели.

Черное с красным — цвет штурма, тревожная этикетка на ящике тротила.

Маленький ночник горит в душном купе. Маленький синий ночник, оттенка медуницы — с легкой розоватостью.

Рассвет.

Поезд пересекает Урал.

Справа налево в окнах, крутясь, пролетает обелиск «Азия — Европа».

Бессмысленный столб…

Я требую его снять!

Никогда больше не будем мы Азией.

Никогда, никогда, никогда!

На лужайках, среди гор, желтые цветы, пушистые, как утята.

Маленькая луна тает в зеленом небе тугой горошиной ландыша.

Клава кладет мокрое лицо в мокрый пучок ландышей.

Сквозь ландыш она смотрит в окно.

Ветки ландышей, потерявших масштаб, мелькают телеграфными столбами.

Дети продают на станциях ландыши. Всюду пахнет ландышами.

Рассвет до краев наполнен ледяной росой.

Терпкое, стеклянное щелканье булькает в глиняном горлышке ночи.

Соловьи звучат, звучат всю ночь до рассвета.

Они не боятся поезда.

Дорога ландышей и соловьев.

Уфа — Саратов.

Облака, элеваторы, заборы, мордовские сарафаны, водокачки, катерпиллеры, эшелоны, церкви, минареты, колхозы, сельсоветы.

И всюду, куда ни посмотришь, справа налево и слева направо, с запада на восток и с востока на запад, шагают по диагоналям развернутым строем передаточные столбы токов высокого напряжения.

Шестирукие и четырехногие, они чудовищно шагают, как марсиане, отбрасывая решетчатые тени на леса и горы, на рощи и реки, на соломенные крыши деревень… Никогда больше не будем мы Азией. Никогда, никогда, никогда!

(Глава первая)

Письмо автора этой хроники в г. Магнитогорск, Центральная гостиница, N 60, т. А. Смоляну, спецкору РОСТА.

Дорогой Саша!

Только что получил ваше письмо. Его переслали мне сюда из Москвы.

Спасибо за память. Вдвойне спасибо за внимание, с которым вы следите за хроникой.

За «нашей хроникой», сказал бы я.

Она подходит к концу.

Вы спрашиваете: где же первая глава?

Как раз я только что собрался ее писать.

Первая глава, по праву, принадлежит вам, мой дорогой друг и руководитель.

В капле дождя вы научили меня видеть сад.

Первая глава является посвящением вам. Я восстанавливаю традицию длинных посвящений. Но делаю усовершенствование. Я ставлю посвящение не в начале, где его никогда не читают, а в конце, где его обязательно прочтут, так как в нем заключается развязка.

Развязка зависит от качества бетона.

Качество же бетона можно определить не раньше, чем через семь суток.

Время действия моей хроники — двадцать четыре часа.

Таким образом, композиция может быть нарушена.

Получается прорыв на семь суток вперед.

Как же выйти из этого положения?

Но вот выход найден. Я включаю развязку в посвящение и посвящение помещаю не в начале, а перед последней главой.

Под флагом посвящения я ставлю развязку на свое место и вместе с тем снимаю с себя ответственность за нарушение архитектуры.

Под флагом развязки я заставлю прочесть посвящение и запомнить ваше имя, достойное памяти и благодарности.

Итак, помните ли вы, дорогой Саша Смолян, тот день, когда мы в семь часов утра бежали с вами через площадку строительства в соцгород, в центральную лабораторию?

Это было как раз через семь дней после событий, описанных в этой хронике.

Вы, надеюсь, не станете меня особенно упрекать за то, что я кое-что присочинил.

Например, слон. Слона действительно не было. Я его выдумал. Но разве он не мог быть? Конечно, он мог быть. Больше того. Он должен был быть, и в том, что его не было, вина исключительно управления зрелищных предприятий, не сумевшего организовать на строительстве хороший цирк.

Впрочем, может быть, уже слона привезли? Напишите в таком случае.

В остальном я по возможности держался истины.

Итак — парусиновые портьеры бросились вслед за нами из номера в коридор.

Мы даже не пытались втолкнуть их обратно. Это было невозможно.

Подхваченные сквозняком, они хлопали, летали, крутились, бесновались.

Мы с вами хорошо изучили их повадки. Мы просто и грубо прищемили их дверью. Они повисли снаружи, как серые флаги.

На горе рвали руду. Стучали частые беспорядочные взрывы.

Воздух ломался мягко, слоисто, как грифельная доска.

У подъезда отеля стояли плетеные уральские тарантасы. Они дожидались инженеров. Свистели хвосты, блистали разрисованные розочками дуги, чересчур сильно пахло лошадьми.

Солнце горело со скоростью ленточного магния.

Сквозь черный креп плывущей пыли слепила ртутная пуля термометра.

Мы бежали сломя голову, мы боялись опоздать.

Большой знойный воздух полыхал в лицо азиатским огнем, нашатырным спиртом степи и лошадей.

Толевые крыши бараков, дрожа, испарялись на солнце, словно облитые эфиром.

В прохладном подвале лаборатории пахло сырой известью, цементом, песком.

Возле гидравлического пресса стояли все главные герои хроники, кроме Налбандова.

(Вам, конечно, не нужно открывать псевдонимы. Вы их давно открыли. А читателям — все равно.)

Корнеев нетерпеливо посматривал на часы. Его туфли были безукоризненно белы. Он их только что выкрасил. Еще ни одно пятно не омрачило их утренней ослепительной белизны.

Маргулиес с некоторым беспокойством протирал платком стекла очков.

Мося, поджав ноги, сидел на земляном полу против пресса и не сводил с него неистовых глаз.

Пришел Ильющенко. Он сел за столик и раскрыл большую книгу записей.

Двое рабочих, приседая, принесли первый кубик. Они осторожно поставили его на стальную доску прибора. Они стали медленно качать рукоятку насоса.

Другая стальная доска осторожно прижала кубик сверху.

Маргулиес надел очки. Хрустя длинными худыми пальцами, он уткнул нос в циферблат манометра и не спускал с него близоруких глаз.

Рабочие качали. Стрелка манометра короткими стежками передвигалась по цифрам. Она двигалась слишком медленно, но неуклонно.