Романтика неба - Борис Тихомолов

— Младший сержант Китнюк. Воздушный стрелок. Назначен к вам в экипаж.

Смотрю на всех троих. «Значит, теперь мы — экипаж. Мы связаны одной веревочкой, и жизнь каждого зависит от внимания и умения другого. Мы должны быть дружны и спаяны. Один за всех — все за одного. Но…» Я прерываю свои мысленные философские рассуждения. Чего уж там: у нас ведь нет еще и самолета!..

Спрашиваю у сержанта, устроились ли в общежитии.

— Нет, товарищ командир, — отвечает Заяц, оправляя безукоризненно сидящую на нем гимнастерку. — Там еще ребята спят после боевого вылета, не хотим их тревожить.

«Пять очков в твою пользу, — подумал я. — Значит, ты сердечный человек, не эгоист и у тебя развито чувство уважения к другим. Молодец, Заяц!»

— Ну тогда идите, погуляйте. Осмотритесь. Когда нужно будет, позову. — И тут же поймал себя на том, что повторяю чужие слова.

Со штурманом у меня разговор особый. Штурман, как я убедился, фигура в экипаже важная, и мне хочется узнать о Евсееве побольше.

Идем с ним в тень аллеи и садимся на скамью. Штурман достает портсигар с папиросами, вежливо предлагает мне. Я отказываюсь — не курю. Толстыми пальцами достает из коробки спичку. Чиркает, обламывает. Пальцы его чуть заметно дрожат. Волнуется, наверное. Закурил, потушил спичку, посмотрел, куда бросить. Не нашел, сунул в коробок. Мне это понравилось, значит, аккуратный человек.

Через полчаса я уже знал о нем многое.

Евсеев попал в полк из госпиталя. Летал на Ил-4. В первом же дневном боевом вылете их самолет был подожжен фашистским истребителем на высоте пять тысяч метров. Экипаж выпрыгнул на парашютах и был тотчас же расстрелян в воздухе из пулеметов тем же асом.

Евсеев прыгнул тоже, но допустил еще большую ошибку, чем его товарищи, он выдернул кольцо еще в кабине… Парашют, распустившийся раньше времени, зацепился стропой за хвостовое колесо, и падающий самолет поволок за собой штурмана. Но ему повезло: возле самой земли оборвалась стропа, и Евсеев благополучно приземлился на изодранном в клочья парашюте, только вывихнул ногу.

Я слушал его, затаив дыхание. Ничего себе, «окрестился»!

Из дверей штаба полка вышел комиссар нашей эскадрильи капитан Соловьев. Высокий, худой, сутулый. Сейчас, заменяя выбывшего в командировку майора Назарова, он исполнял обязанности командира эскадрильи.

Извинившись перед Евсеевым, я сорвался с места, догнал Соловьева.

— А, это вы? — сказал капитан, глядя куда-то мимо меня. — Очень хорошо. Сегодня в ночь вы с вашим экипажем полетите на боевое задание. Ваш самолет «десятка». Готовьтесь.

И ушел. А я остался в растерянности. Ведь сам же летчик, должен понимать, а он… Сухой, казенный голос, отсутствующий взгляд. Такой торжественный момент, и столько равнодушия!

Ну, ладно. Значит, так надо. Возвращаюсь, сообщаю Евсееву о предстоящем полете и предлагаю сходить к самолету, облетать его. Такой порядок был у нас в Аэрофлоте.

Разыскали Зайца с Китнюком, снарядились шлемофонами, взяли в штабе разрешение на облет самолета и, не найдя попутной машины, пошли пешком.

Далеко шли. Устали, вспотели. Наконец вот она — «десятка». Нас встречает техник. Невысокого роста, рыжий, лицо в конопушках.

— Гм! Облетать? Это можно. — Полез пятерней в затылок. — Только вот, знаете… у нее астролюка нет.

— Как это — нет?

— Нет. Сорвало в полете.

Смотрю — действительно: в потолке штурманской кабины зияет квадратная дыра, а люка нет. Плохо дело.

Мысленно представил себе, каково будет нам в полете с этой дырой. Рев мотора будет резонировать, как в корпусе гитары, и всю дорогу ветер будет продувать нас со штурманом, как в трубе. И будет нести пыль и песок в глаза. Штурману нельзя открыть карту — вырвет воздушной струей. Какой уж тут полет! Спрашиваю:

— К вечеру люк будет готов?

— Не-е-ет, что вы! Это дело долгое.

— Тогда все. Пошли, ребята.

Шел я в расстроенных чувствах. Ведь, наверное, знал капитан Соловьев о люке? Как же он мог включить такую машину в план боевого расписания, да еще предлагать ее летчику, отправляющемуся в свой первый ночной боевой вылет?

Капитана я нашел в коридоре общежития. Он стоял ссутулившись и что-то выговаривал двум летчикам. Лицо — как маска. Без выражения. Сухое, неулыбчивое. Полная противоположность майору Зинченко, майору Назарову или командиру полка.

Уже предчувствуя, какой у меня выйдет с ним разговор, я все же подошел и, выдержав паузу, обратился:

— Товарищ командир! Разрешите доложить: «десятка» неисправна, и лететь на ней нельзя.

Соловьев медленно повернулся ко мне, его близко посаженные круглые глазки уставились на меня, как буравчики.

— А что с самолетом? — спросил он, едва разжимая губы.

— Нет астролюка.

— Только-то всего?

И никаких эмоций. На меня смотрела маска. Стало неприятно и вместе с тем обидно. Что он на себя напускает?

— А что, этого мало? — несколько вызывающе спросил я.

— Мало, — ответил капитан. — Мало, если вы действительно хотите лететь, и много, если не хотите.

Ну уж, это слишком! Я задохнулся от возмущения.

— Вам… вам никто не давал повода подозревать меня в трусости, товарищ капитан! — Я перевел дыхание. — А посылать в полет неисправную машину вы не имеете права!

Кажется, я сказал это слишком громко. Открылась дверь, и из-за нее показалось несколько любопытных.

Лицо Соловьева пошло пятнами, но выражение не изменилось ничуть.

— Не забывайте, что вы находитесь в действующей армии, — сказал он угрожающе. — Приказ командира не обсуждается. Иначе…

— Что иначе?! — Я уже был не в силах сдерживать себя. — Договаривайте!

Мы стояли друг перед другом в недвусмысленных позах.

— Ну-ну! Что за разговор в таких тонах?

Я обернулся. Это был подполковник Щербаков. Он улыбался. Доброе лицо, добрые глаза. Мне стало стыдно.

— Извините, товарищ командир. Я хочу лететь, но…

— Знаю, — сказал подполковник, глядя на меня со смешливым любопытством. — Знаю все. «Десятка» не пойдет, и вам придется подождать. — Он положил руку на плечо Соловьева. — «Десятку» я вычеркнул. Она неисправна. А этому петуху завтра дадите «четверку», которую пригнал Назаров. Это будет его самолет. Ну, а сейчас пойдем, нужно разобраться в одном деле. И увел Соловьева.

Я проводил командира полка влюбленными глазами. За такого — в огонь и в воду!

Над целью снаряд угодил в мотор, и летчик, не дотянув до дома, посадил машину ночью на брюхо посреди колхозного поля. Самолет подняли, отремонтировали, перегнали в полк. Это и была «четверка», которую дали мне.

Назаров сказал:

— Машина хорошая, легкая, но… Сам знаешь — посадка на брюхо. Словом, чуть-чуть деформировалась. И летит как-то по-собачьи — боком.