Аполлинария Суслова - Людмила Ивановна Сараскина

дома около 12 часов. Я отправилась гулять по улице и пришла снова в 12 часов. Но и на этот раз не нашла ее, я спросила в магазине, и мне сказали, что ее если можно застать, так это вечером. Такая досада, просто ужас, пришлось идти домой, но я все-таки, пока не узнала человека, решилась примириться с Федей, потому что уж очень грустно сегодня. Когда он стал одеваться к обеду, я к нему подошла, расхохоталась, и как он ни хотел удержаться и представиться серьезным и холодным, улыбка потом невольно явилась на его лице, и он расхохотался. Я села к нему на колени, начала ему говорить, чтобы он на меня не сердился. Так мы совершенно помирились и пошли обедать. После обеда он читать не пошел, а пришли домой, и лег спать. Я воспользовалась тем временем, когда он спал, чтобы снова сходить туда, но и на этот раз тоже неуспешно, потому что опять ее дома не застала. Такая была мне досада, понапрасну хожу, а я было хотела дать ей полфранка, разузнать хорошенько.

Потом вечером мы отправились гулять и вышли к католическому кладбищу, в котором в это время звонили к выходу, потому что было уже 7 часов и совершенная темь, как ночью.

Воротились домой и говорили довольно дружелюбно между собой, хотя сердце у меня так и прыгало. Мне все казалось, что он меня обманывает, что я не могу узнать, а между тем хотелось как можно дальше отложить время, когда я узнаю эту ужасную для меня новость.

Пятница, 13 (1) сентября

День сегодня отличный. Встала я довольно рано и опять отправилась, чтобы застать эту подлую консьержку, наконец, сегодня застала. Она мне сказала, что она не знает, чтобы кто-либо приехал туда, и очень удивлена, если это действительно случилось, потому что у него очень маленькая квартира, что несколько месяцев тому назад к ней приехала ее тетка, старуха, так и то едва досталось место, а уж отдать кому-нибудь, так и положительно нет никакой возможности. Так что этим она меня несколько успокоила, а то я была в таком волнении. Сегодня я была целый день почти больна, но вовсе не физически, а морально, так было тяжело, все казалось грустно и мертво, так что, должно быть, я окончила бы физической болезнью, если бы вдруг не решилась успокоиться. Я положила, что это все сочинила сама, что вовсе не следует печалиться, ничего не узнав, а все-таки я решилась следить за Федей, чтобы знать, что неужели он мне изменяет. Когда он после обеда пошел в читальню, я высмотрела, как он действительно туда вошел. Потом я отнесла домой книги и поспешила через другой мост в маленький парк, из которого было очень хорошо видно, если бы он вышел, но дожидаться там, пока он прочитает все газеты, было бы, право, глупо, потому что иногда он читает часа два, а стоять на одном месте 2 часа очень тяжело, потому я решилась тихонько пройтись мимо кофейни, вполне уверенная, что он меня и не заметит. Так и случилось, я прошлась и увидела, что он смирнешенько сидит себе у стола и читает газету, так что тут мои подозрения решительно рушились. Я решилась больше его не наблюдать и отправилась глазеть по магазинам.

Вторник, 29 (17) октября

…Я получила, впрочем, не неприятное, а нефранкованное письмо, что при наших очень небольших средствах было не совсем приятно. Федя захотел сейчас узнать, от кого оно, я хотя и видела, что оно от Стоюниной, но мне поэтому вовсе того сказать не хотелось, тем более, что я знала, что ее почерк сходен с почерком известной особы…

Когда Федя воротился из кофейной, то он обнял меня и просил, чтобы я не сердилась на него за его слова, что он это сказал сгоряча, а что тут речь шла вовсе не о деньгах, а о том, что ему очень хотелось поскорее узнать, от кого это письмо, а я ему не так скоро сказала. (Мне кажется, не боялся ли он, что это письмо от той дамы его сердца, а потому и рассердился, когда я ему не скоро сказала.) Я назвала его скупым, и мы помирились. Он принес с собой 4 книги «Былое и думы», которые получил от Огарева. Тут он познакомился с каким-то господином Спиридовым, которого я очень не люблю, хотя видела не больше двух раз на улице, но терпеть не могу его физиономии. Ходили немного гулять, а пришли, и я начала читать книгу. Как нарочно, запечатан конверт известной печатью с маминым именем; Федя рассматривал конверт. Рука ему, кажется, показалась знакомой и долго тоже смотрел и на печать; очевидно, у него было подозрение, что письмо именно от дамы, с которой он в ссоре.

Достоевская А. Г. Дневник 1867 г. С. 19–21, 28, 33, 57–58, 76–77, 79–82, 101–102, 173, 175, 249–253, 336.

25 мая. С. Иваново [1867]

Дорогая Графиня!

Я так долго не переписывалась с Вами и так многое что-то хотела сказать Вам, что не знаю, с чего и начать. Отсутствие Ваших писем было мне очень чувствительно, несмотря на то, что в Москве я постоянно имела сведения о Вас от Вар. Влад. Новосильцевой. Всю зиму я была страшно занята – этим экзаменом, но он не удался. На последнем экзамене провалилась из Катехизиса.

Переэкзаменовываться было уже некогда, и теперь все отложено до сентября, а там начинать нужно все снова. Впрочем, я не очень жалею об этом: все равно заниматься-то.

Москву я оставила с ужасно грустным и тяжелым чувством. Причина этой грусти старая, это отсутствие хороших людей, особенно людей честных и людей с характером. Я не ждала встретить в Москве много хорошего, но как-то инстинктивно искала в людях добра и нашла не то что большую гадость, но страшную мелочность и пустоту. Впрочем, у меня было два личных, сердечных огорчения, одно похоже на оскорбление, но я была тронута ими только на минуту, а потом уже не хотела думать и не думаю. Но последнее время я так раздражительна и грустна, как редко бывало: я почти не могу видеть людей. От Вас почти никогда не приходится получать приятных вестей, так что мысль о Вас превратилась в болезненную рану и ожидание известий смешано со страхом неприятной вести. Варвара Владимировна все мне рассказывала о Вас. Жаль, что мне приходилось видеться с ней как-то урывками.

Дорогой из Москвы в Иваново (после железной дороги 70