Курсив мой - Нина Берберова

"Дорогая Нина Николаевна, простите меня окаянного, - обманул я Вас с рассказом для "Нового дома" (журнал, где я была членом редколлегии), - и поверьте, что постараюсь исправиться. Кто такой Буткевич? Талантливый человек, много, очень много хорошего!

Целую Ваши ручки, сердечный привет Вл. Фел.

Ваш Ив. Бунин".

Письмо от 18 июня 1933 года (третье, ответ на мое о "Жизни Арсеньева"):

"Дорогая Нина Николаевна, очень тронут Вашим письмом, очень благодарю за него и очень рад, что не удержали своей "пылкости", - право, не такое уж плохое это чувство, как теперь многие думают или стараются думать! Позвольте сердечно поцеловать Вас - и простите мою краткость: она проистекает не из моей сухости, а как раз из других, противоположных чувств, которые я гораздо лучше сказал бы Вам устно, чем это делаю сейчас. До свидания, дорогая моя, и еще раз - большое спасибо.

Ваш Ив. Бунин".

Письмо от 2 августа 1935 года (четвертое):

"Милая моя Нина Николаевна, долг платежом красен - плачу с большим удовольствием: похвалили Вы меня когда-то - настал наконец и мой черед похвалить. Был ужасно занят, - прочел половину "Аккомпаниаторши" и бросил на 2 недели, - ни минуты свободной не было. Теперь дочитал - и уж совсем твердо говорю: ах, какой молодец, ах, как выросла, окрепла, расцвела! Дай Бог и еще расти - и, чур, не зазнаваться!

Целую Вас, дорогая, даже не прося позволения на то Н.В. (которому поклон).

Ив.Бунин".

Письмо от 18 июля 1938 года (шестое):

"Дорогая моя, я в четверг вернулся с Ривьеры - 12 дней рыскал от Ментоны до Парижа, всюду искал пристанища на лето - буквально нигде ничего! Плачу, рыдаю - и сижу в Париже. Смотрел кое-что вокруг Парижа - опять тщетно! Кое-что осталось, но жалкое и при том дьявольски дорогое.

За этими милыми делами не перечитал еще "Без Заката". Но хорошо помню по первому чтению, сколько там таланта (хотя не совсем ровно написана эта вещь). Не отрываясь, прочел "Бородина" - чудесно! Смело, свободно, отличными штрихами... м. б., и не такой был - не совсем такой Бородин, да что мне за дело!

Целую Вас сердечно, кланяюсь Н.В.

Ваш Ив. Бунин".

Письмо от 5 октября 1939 года (восьмое):

"Дорогая Нина, очень тронут и обрадован Вашим письмом. Да, я, увы, засел в Грассе, где у меня ровно ни единой души нет, не только близкой, но просто близко знакомой. Печален я и одинок бесконечно. И это уж давно, и чем дальше, тем больше. - "Мудрость" лет, милый друг! - и уж про теперь и говорить нечего! Целую Вас и Н.В. от всей души. Кланяюсь О.Б. Пишите хоть изредка.

Ваш Ив.Бунин

Пишется что-нибудь? Дай Бог. Я не могу пока по крайней мере".

Письмо от 25 января 1940 года (девятое):

"Дорогая Нина... с Праздником и с Новым Годом. Поздравляет Вас и желает Вам всех благ и весь мой дом.

Письмо Ваше, Нина, от 6-го Дек. получил давным-давно. Был, конечно, очень рад ему, - я ведь действительно очень люблю Вас, - а не поблагодарил Вас за него сразу прежде всего потому, что уже давным-давно чувствую себя прескверно, тупым и отравленным от всяких лекарств против ужасного кашля: холод у нас был собачий, долго лежал снег , и наш большой и нелепый дом натопить не было никаких возможностей; все прохворали, я же больше всех. А потом - что напишешь? Газеты, радио, тревога за финнов... чтение старых журналов, что я беру в Ниццкой церковной библиотеке... вот и все. Пишете ли Вы что-нибудь? Пишите, дорогая, пользуйтесь силами, молодостью..."

Письмо от 2 мая 1940 года (десятое):

"Очень благодарю Вас, дорогая моя, за письмо, тронут тем более, что думал, что во хмелю слишком много говорил в тот вечер. Пишу кратко надеюсь быть в Париже через несколько дней и пробыть там недели три. Живу по-прежнему, одиноко и грустно. Сердечно целую Вас обоих.

Ваш Ив. Б."

Письмо от 14 апреля 1943 года (восемнадцатое):

"Дорогая Нина, не сразу отвечаю на Ваше письмо потому, что совсем был никуда, как это часто со мной теперь бывает: ужасно болела правая рука, ревматизм от зимних холодов в доме и скверное кровообращение от вечного голода, - а главное, недели две страшно болел правый глаз и висок, - все от того же, - плюс отравление "Атофаном", которым старался убить эти боли. Плох и туп сейчас, и хотя отвечаю, но тоже тупо, плохо и кратко - м.б., напишу как-нибудь получше и побольше. Очень благодарю Вас и Н.В. за Ваши чувства ко мне... Как я живу, Вы видите из первых строк этого письма. Кроме того, Вы в общем уже давно знаете, какова моя жизнь: плоха, очень плоха во всех смыслах! З. и Б. все еще с нами (и нас теперь только четверо - М. и Г.Н. уже год живут в Каннэ...). Одиноко мне до безобразия. "Потребность в людях" у меня, увы, еще есть. Пишу я теперь мало и все больше только заметки для всяких предполагаемых рассказов. А вот почему Вы пишете "мало, медленно и туго", не понимаю и огорчаюсь - ведь Вы, думается мне, сейчас в полном расцвете всячески... Рад, что Вы так сошлись с Борисом и Верой (Зайцевы)

- вот еще по ком я очень скучаю! Последние дни ужасно беспокоились о них, но нынче, слава Богу, письмо от Веры - что они живы и здоровы...

Ваш Ив. Б.

Очень тронут, что послали мне посылку (украденную кем-то в пути), и до сих пор жалею, что ее украли. Жаль даже галстухов, хотя очень не шли бы они к тем лохмотьям штанов, в коих я хожу. Да, да, вспоминаю Одессу 19-го года:

Я остался без подштанников

И теперь мне все равно:

Правит ли Одессой Санников

Или генерал Энно!"

Письмо от 10 мая 1944 года (двадцатое):

"Дорогие Нина и Н.В., очень тронут Вашим приглашением, очень благодарю. Все еще не теряю надежды, что нас оставят здесь, но если нет и если придется стеснить Вас, если не найду убежища в Париже, - простите, стесню на некоторый малый срок*. Все еще - вот уже больше недели - работаю, как вол (будучи на него ничуть не похож), над уборкой дома, посему не обессудьте за краткость.

Целую. Ваш Ив.Б."

* Я еще раньше звала Бунина в Лонгшен, где мы в это время не голодали, хотя и испытывали большие затруднения и вопросы еды и топлива стояли довольно остро. Копий своих писем к нему я не оставляла, иногда это были открытки; я не помню точно, когда именно я писала, что ему у нас будет спокойно и тепло, - слишком ему тяжело было в Грассе, о чем он непрерывно мне писал, жалуясь на голод, холод, одиночество. Как известно, "свободная" зона Франции очень скоро была уравнена с оккупированной, таким образом, с политической стороны разницы где жить не было. Если бы даже оккупационные власти заинтересовались им, то это все-таки для него было бы не так страшно, как его пятилетнее сидение в месте, где у него не было близкой души, при отсутствии докторов, а главное - средств к существованию В Лонгшене ему было бы хорошо, принимая во внимание, что Париж был в часе езды, а в Париже были близкие друзья среди которых ближайшими были Зайцевы.