Там, на войне - Теодор Вульфович

— Там только стоя поместится.

— А в хозяйственную?

— Врач орет, не разрешает вместе с продуктами.

— У-у-у, чтоб вам всем!.. А санитарная где?

— Да ты посмотри на эту колымагу. Я не знаю, как ее с места сдвинуть, — у нее весь передок выворочен!

Верочку убило часа за три до нашего выхода — она обед почти приготовила. Вражеский снаряд разорвался, и ее осколком в затылок. Доваривали уже без нее… Такая маленькая, пухленькая Верочка… Ее не хоронили, все ждали, что Колька Оноприенко из мотоциклетной разведки вернется. Дождались! Приказ — вперед! И теперь мечутся, не знают, как везти убитую.

— Но не в передовом же дозоре!

— А где? Скажи, где?

Вот и приторочили Верочку ремнями к широкой лежанке (а в общем-то, к крышке багажного ящика), чтобы не перекатывалась, не упала. Дожили — убитая еще в полдень девочка катит впереди передовых боевых частей и ждет, когда ее хоронить будут. А ее возлюбленный болтается в мотоциклетной разведке где-то у соседа слева и ничего пока не знает — радиостанцию включить ленится или боится, что засекут.

Может быть, с этого все и началось?

Нет, пожалуй, и не с этого, еще раньше.

Бывает же! Вот не везет, не везет человеку на войне и вдруг начинает везти так, что дух захватывает. Даже страшно становится. Постепенно ком случайностей растет, из него уже складываются какие-то небылицы и даже легенды. При весьма напряженной работе не было потерь в моем взводе. И все. Не то чтобы совсем, а давно не было. О нашей удачливости стали поговаривать, это уж и вовсе никуда не годилось. Думать можно что угодно, но говорить вслух — не надо. Каждый знает — нельзя.

Как-то на лесной тропинке меня подкараулил солдат с перевязанной шеей.

— Это не ранение, это фурункулы. Уже проходят, — проговорил он смущенно и попросил разрешения обратиться с просьбой. Неожиданно прижал руки к груди и сказал: — Возьмите в свой взвод! Очень прошу. Обещаю не щадить себя, буду ходить на задания хоть всякую ночь, лишь бы в этом взводе.

Я растерялся:

— Да командир вашей роты мой товарищ. Как же я буду…

Солдат не просил, а прямо-таки умолял:

— Будьте милосердны!..

Я и слов таких не слыхивал.

— У вас, что, неприятности какие-нибудь? Отношения?

— Нет-нет, тут все в порядке. Я уговорю капитана, сам уговорю. Вы только не отказывайте! — солдат тяжело ворочал перевязанной шеей.

Я знал, что солдат этот на хорошем счету, имеет боевые награды, благодарности — и вдруг это «будьте милосердны!..».

— Чего вам дался мой взвод?

— Он, известное дело, заколдованный… — неловкая улыбка повела его лицо, он вроде бы извинялся. — Трое! Трое у меня детишек. Там.

Значит, семейный. Их у нас называли женатиками.

Слово «заколдованный» было сказано, и ничего хорошего это не предвещало.

Значит, вот когда все и началось? Может быть. Но разговоры разговорами, а сейчас мы были на задании, катили по ровной мягкой дороге и вертели головами во все стороны, чтобы не проморгать противника.

В просвеченном вечерним солнцем подлеске мы напоролись на небольшую группу противника. Остановить нас они не пытались — перебегали дорогу, должно быть, уходили из-под удара нашего правого соседа, а может, просто спешили укрыться в лесу. Но мы их заметили вовремя, ни одна машина даже не притормозила и не прибавила скорости. Летели сучья, ветки, вскидывались земляные фонтанчики, падал подкошенный березнячок и прикрывал убитых. Не меньше четырех пулеметов работало одновременно как один — страх и смерть летели над землей, и невозможно было укрыться. Ни один из них не смог даже гранату кинуть, разве только замахнуться успевал, кидали наши. Это было какое-то боевое чудо, словно идеально сыгранная огневая команда, упоенная боем и везением! Вот так научил нас воевать враг, и мы оказались неплохими учениками. Было такое впечатление, что не ушел ни один: все, кто попал в поле зрения, были сметены и лежали в самых безнадежных позах. Расчихвостили их меньше чем за минуту. И рассказать никому нельзя — скажут, бахвалится.

А у нас только одна пробоина в кузове машины да пара зазубрин на броне транспортера. Тут, наверное, «бах» подвел их, подумали — свой, немецкий. Оказался немецкий, да не свой.

— Все целы? Царапин нет?

— Целы-то целы, да командир весь в кровях!

И еще смеются, черти. Правда, ссадина у меня на щеке так и не запеклась, все еще сочилась.

— Как там женатик?

Ответил мотоциклист Пушкарев:

— В полном порядке. Стреляет и не дрейфит. Попадает.

Наш женатик сидел в башне бронемашины. Он вел огонь из пулемета, отсёк противника от дороги и пришелся им почти что с фланга, а потом развернул башню на сто восемьдесят градусов и зачистил хвосты нашей колонны (мы же не могли стрелять через его голову). Короче, для своего первого боя во взводе он показал себя.

Чем хорош настоящий бой, так только тем, что человек раскрывается в нем за считанные секунды. Весь тут, как на ладони. Мало кому удавалось притвориться в бою храбрым, трусом притвориться куда легче.

Мы передали радиограмму о стычке и предупредили, что возможны встречи с отдельными группами отступающего противника.

Э-э нет, что бы там ни говорили про нас, это все ерунда. Взвод умеет воевать. Научились. Оттого и вся наша заколдованность.

Машины снова уверенно двигались по грунтовой дороге.

«Будьте добры! Будьте милосердны!» — на войне стесняются таких слов. Здесь так не говорят. Но тогда, в лесу, женатик произнес их, и они не пролетели мимо моих ушей — плотно засели в памяти и накрепко связались с его обликом.

На карте была обозначена развилка — дорога раздваивалась наподобие рогатки, обе лесные дороги там где-то, перед самым въездом в селение, сходились опять. Проехать можно было бы и по той и по другой. В штабе, когда прокладывали маршрут, как-то не обратили внимания на это — уточнения не было, и я мог принять решение сам. Наш транспортер взял чуть правее, перекатил через деревянный мостик… Общий вопль раздался в бронированном кузове. Водитель ударил по тормозам, все вскрикнули еще раз, а я чуть не раскроил башку о рукоятку переднего щитка. Впереди, метрах в десяти, через дорогу спокойно шла черная-пречерная кошка. Дойдя до середины дороги, она повернула маленькую голову в нашу сторону и посмотрела долгим мерцающим взглядом, даже шага не прибавила. Я обернулся и не узнал лиц своих лихих и бесстрашных гвардейцев. Это были знакомые, но обескураженные и смущенные лица, в глазах почти у каждого метался ни с чем не сравнимый мутный суеверный страх. Я догадался, что у меня сейчас выражение лица мало чем отличается от общего, а потому, наверное, не вполне уверенно поднял руку с зажатым в кулаке платком, чтобы махнуть: вперед, мол! В кузове загудели, протестовали полушутливо, а, в общем-то, всерьез: