Сотворение мира.Книга третья - Закруткин Виталий Александрович

И еще он подумал о том, что в его отношениях с женой наступил перелом, крутой поворот, который ведет в неизвестность. В мыслях промелькнуло очень многое из прошлого, совсем недавнего и очень давнего: первая его встреча с Еленой в неуютной пустопольской школе; пронзившая его мальчишескую душу любовь к гордой, красивой девчонке; дикая ревность к любому, кто осмеливался дольше других смотреть на Елю; долгая разлука и смешное сватовство, в котором он, Андрей, не осмелился принять участие; скрытое от всех венчание в московской кладбищенской церкви, предпринятое в угоду Марфе Васильевне; гробы с покойниками у церковной паперти и гнусавое пение пьяного дьячка — словно мрачное, зловещее предзнаменование того, что ожидало тайно повенчанных в будущем… Годы, прожитые на Дальнем Востоке, беременность Ели и рождение Димки; тяжкое ощущение того, что он, влюбленный в жену, любит безответно; унижающая его, оскорбительная холодность любимой женщины; взаимные обиды, частые размолвки, непонимание друг друга, по-разному толкуемые цели жизни; отвратительные скандалы, которые он затевал дома, одурев от ненавистной, подсунутой приятелями водки; удивляющая других людей жизнь мужа и жены врозь… И вот, наконец, война — страшный для всех удар, который разбросает их в разные стороны очень надолго, может быть, навсегда — неизвестно, кто из них останется жив…

В одиннадцатом часу дня снова завыли сирены воздушной тревоги. Женщины побледнели, заметались по комнатам. Андрей вышел на балкон. Следом за ним выскочил Димка. В светло-серых глазах мальчишки не было даже тени страха, только любопытство. Две тройки немецких самолетов летели далеко от города и вскоре растаяли в небесной голубизне.

— Почему они не бомбят? — разочарованно спросил Димка.

— Будут бомбить в другом месте, — сказал Андрей. — Где им прикажут, там они и бомбят…

С завода вернулся угрюмый Платон Иванович. Он устало опустился на табурет, сложенным вчетверо платком вытер потное лицо, сказал Марфе Васильевне:

— Эшелон будет отправляться с товарной станции, а часа отправления никто не знает. Все наши уже собрались в парке возле станции. Давайте выпьем на прощание чайку. Через час за нами подойдет машина…

За чаем никто не проронил ни слова, все сидели с опущенными головами, так, будто только что умер кто-то очень близкий. Даже Димка притих, догадавшись, что сейчас происходит что-то более страшное, чем пугающие взрослых и совсем не пугающие его немецкие бомбы.

После чая все, что было собрано в дорогу, уложили в грузовой автомобиль. Платон Иванович вышел последним. Он постоял на пороге опустевшей квартиры, запер дверь, подбросил на ладони ненужный ключ, положил его в карман и сказал, вздыхая:

— Хоть ключ пусть останется, может, когда-нибудь вернемся…

В большом парке, еще до революции высаженном за городом между металлургическим заводом и товарной станцией, дожидались отправления эшелонов больше тысячи рабочих с семьями. Расположившись на уцелевшей кое-где траве, застелив ее кусками клеенки, полотенцами, чистыми тряпицами, они ели, пили чай, не забывая, однако, поглядывать в сторону станции, у которой скопилось на путях необычно много поездов.

Женщины то и дело поднимали глаза к небу, тревожно роняли:

— Прилетит, проклятый, — накроет нас всех.

— Не дай-то бог!

— О чем только начальство думает? Отвезли бы подальше от города, лучше где-нибудь в степи постоять…

Солодовы с Еленой и Димкой в окружении чемоданов и свертков устроились в тени старого вяза. Димку мучила жажда, и Андрею пришлось дважды ходить в станционный поселок, чтобы набрать в жбанчик воды. Несколько раз он поднимал Елену, они бродили вдвоем по обезображенному парку, грустно смотрели на покореженные недавней бомбежкой деревья, на разбитые или запертые на замок павильоны и киоски, на покрытые пылью гипсовые скульптуры, и каждый размышлял о своем.

— Неправильно мы с тобой жили, Еля, — сказал Андрей после долгого молчания. — Невесело жили.

Склонив, как всегда, голову, Елена глянула на него исподлобья, спросила тихо:

— Почему?

— Не знаю, — признался Андрей. — И ты, наверное, не знаешь, и никто не знает. Просто так получилось. А теперь вот приходится расставаться очень надолго, и самое, пожалуй, страшное состоит в том, что за последние годы моей работы в Дятловской я уже стал отвыкать от тебя, Елка… Так же, как и ты стала отвыкать от меня.

Губы Елены тронула вымученная улыбка.

— Не выдумывай. Ты вечно что-нибудь выдумаешь. Пойдем лучше к нашим, мама, наверное, беспокоится…

Весь в лучах закатного солнца, над парком почти бесшумно проплыл высоко в небе багряно-розовый немецкий самолет-разведчик. Толпа забеспокоилась, ринулась в щели, но бомбежки не последовало.

После полуночи, когда уснули только дети, прильнув к материнским коленям, в настороженной тишине прозвучал чей-то негромкий голос:

— Поднимайтесь! Давайте быстро по эшелонам!

Андрей подхватил два самых тяжелых чемодана, Платон Иванович — еще два, женщины взяли узлы. В кромешной тьме пошли вслед за кем-то невидимым, кто вел людей вдоль железнодорожной насыпи. Через нее перебрались на переезде с поднятым шлагбаумом.

Когда глаза немного освоились с темнотой, Андрей стал различать смутные очертания вагонов-теплушек и открытых платформ, на которые было погружено заводское оборудование.

— Нам сюда, — сказал, останавливаясь, Платон Иванович.

По спущенной лесенке он первым вошел в неосвещенную теплушку. Андрей снизу подал ему чемоданы, поднял сонного Димку, на мгновение прильнув губами к его пропахшему травой чубчику. Тяжело дыша, взобралась наверх Марфа Васильевна.

Натужно посапывали паровозы. Переливались в разных местах трели свистков. Елена, всхлипывая, прижалась щекой к плечу Андрея, прошептала:

— Прощай… Кто знает, когда нам придется увидеться… Береги себя…

Острая жалость кольнула сердце Андрея. Он целовал мокрое ее лицо, горячие ладони, в последний раз вдохнул знакомый запах ее волос.

— Прощай, Еля. Будь умницей. Расти Димку добрым парнем…

Платон Иванович подал Елене руку. Кто-то задвинул дверь теплушки. Раздался короткий гудок далекого паровоза, и сразу лязгнули буфера.

Один за другим прогромыхали мимо Андрея вагоны. Через несколько минут отошел второй эшелон, потом третий. Стали расходиться немногие люди, проводившие в неизвестность своих близких.

Прошагал комендантский патруль, на мгновение осветив Андрея карманным фонариком. Он все стоял, заложив руки за спину, низко опустив голову, и ему казалось, что та пропасть, вначале незаметная, которая давно возникла между ним и Еленой, сегодня, после того как они расстались, разверзлась во всей своей ужасающей глубине, навсегда поглотив то, чем он жил долгие годы.

В город Андрей вернулся на рассвете. Здесь ему уже некуда было деться. Часа три он слонялся по набережной, зашел в какой-то захудалый магазинчик, купил бутылку водки, хлеба, колбасы. Долго искал место, где бы присесть, перекусить. В руинах разрушенного бомбами дома увидел какого-то замурзанного старика с голодными глазами. Угостил его водкой, выпил сам, дождался парохода и уехал в Дятловскую, чтобы перед отправкой на фронт проститься со своим садом.

На станичной пристани Андрея никто не встретил. На пароходе из дятловцев тоже не было никого. Постояв на обрывистом берегу Дона, он направился прямо в сад, минуя станицу.

По луговому проселку ездили редко. Дорога заросла пыреем, щерицей и донником, колеи едва-едва угадывались в густом, желтеющем к осени разнотравье. Андрей смотрел, как петляют они, то обходя в низинах кружальца топких луж, то взбираясь на пологие холмишки, и с горечью думал, что так же вот, как эти два колесных следа, бегущих рядом, но нигде не сходящихся вплотную, протекала его нескладная жизнь с Еленой. И тут же вспомнил другое: очень давно, в годы своего огнищанского детства, запряг он однажды в хлипкую двуколку норовистую молодую кобылицу, та рванула, понесла под гору в сумасшедшей скачке и разбила двуколку, колеса которой — за одним из них волочилась ржавая ось — покатились в разные стороны. Андрея поразило это внезапно пришедшее сравнение теперешней своей и Елиной жизни с бегущими в разные стороны колесами…