Бабочка на штанге - Владислав Крапивин

Луна погасла, и сразу же взлетело из-за туманного горизонта солнце.

«Феб златокудрый закинул свой щит златокованый за море…» Только сейчас — наоборот: не закинул, а вскинул над морем. «И растекалась на мраморе вешним румянцем заря…»

Розоватые лучи и правда растекались по белым колоннам, стенам и ступеням старинного города. По таким же белым одеждам жителей, которых становилось все больше. И на Марко оказалось что-то белое, лёгонькое. Кажется, называется «туника». Она пахла, как мамины прохладные простыни. И юбка Девочки — коротенькая, с широкой лямкой через красновато-коричневое плечо — сверкала снежным блеском.

А волосы Девочки и правда оказались золотисто-рыжими. А глаза, глядевшие сквозь прядки, голубыми. А лицо… нет опять непонятно, какое. То мелькнут яркие губы, то смуглые щеки, то ухо с бирюзовой горошиной-серёжкой.

Девочка взяла Марко за руку тоненькими тёплыми пальцами. Бок о бок они пошли посреди широкой, обставленной статуями улицы. Прохожие смотрели с понимающими улыбками: «Вот Девочка вернулась и привела с собой друга…»

По ступеням широкого амфитеатра сбежала на площадь толпа мальчишек и девчонок. Маленьких и больших — всяких. Вместе с ними двигался, подлетая над головами, большущий белый змей очень сложного вида. Его вели на шнурах-поводках. Он казался громадным, как храм.

— Идём! — сказала Девочка. Сейчас будет запуск! В честь богини Афродиты!

И они сразу оказались на склонах каменистого холма. Возможно, это был Фонарный холм, только в давние времена. Среди камней росла знакомая жёлтая сурепка. А ещё — кусты сероватой пахучей полыни. Вокруг холма синело громадное море, на склонах громоздился мраморный город. Ветер дышал солью, йодом и тёплыми травами. На змее нетерпеливо стрекотали десятки пергаментных трещоток. Он, готовясь к полёту, держался метрах в пяти над ребятами. А ребят было человек сто, не меньше.

Мальчики заводят на гореВечные мальчишеские игры…

— вспомнил Марко.

А почему только мальчики? Девочек вон сколько…

Девочки заводят на гореВечные девчоночие игры…

Не очень складно, зато справедливо. А ещё справедливее, чтобы все вместе:

Мальчики и девочки скорейМанят змей в свои ребячьи игры.Средь травы, в полынном серебреБлещут солнцем маленькие икры…

Бронзовые икры, локти, спины и плечи в самом деле отражали «щит златокудрого Феба». Многие из мальчишек были полуголые, только в белых тряпицах на бёдрах. Тощие и смуглые, как Икира.

Марко подумал про Икиру, и тот сразу появился рядом. На плече его белел приклеенный пластырем ватный тампон. Это ударило по Марко резким толчком страха. Но Икира был резв и беззаботен. Радостно блеснул фиолетовыми глазами:

— Ура, я успел!

Но тут же огорчился:

— Нет, не успел. Не за что ухватиться…

Дело в том, что ведущие к змею шнуры были схвачены-перехвачены сотнями ребячьих пальцев. Вплотную. Нет места, чтобы кому-то ухватится ещё. А ведь Икире так хотелось подержаться за нить чудесного змея, ощутить его трепет, вобрать его волшебную силу…

— Подождите, — сказала Девочка. И стала быстро пробираться к ближнему шнуру. На неё оглядывались недовольно, однако, не спорили. Видимо, здесь не любили ссор. Девочка что-то проговорила на незнакомом языке. После её слов ребята начинали улыбаться, раздвигались. Между сомкнутыми пальцами двух мальчиков Девочка пропустила конец своей скакалки. Затянула узелок. Отступила, вытягивая шнур-прыгалку за собой. Дала свободный конец Икире.

— Держи крепко…

— Да! — просиял он.

Змей, сияя белизной и стрекоча, стал быстро уходить в синеву древнего неба. Шнур в пальцах Икиры натянулся и начал скользить, делаясь всё длиннее.

А Марко вдруг понял, что сон сейчас кончится. Он хотел ухватить Девочку за руку, но всё стало таять, угасать…

Марко проснулся без печали. Ни о чём не жалея. Полежал, не открывая глаз и улыбаясь. Сквозь опущенные веки просачивалось утро. Он подумал, что надо посмотреть: вдруг ножка малютки Прыгалки выросла хотя бы чуть-чуть. После такого сна всё возможно!

Он придвинул к лицу сжатые пальцы и… понял, что ножки в кулаке нет.

Её не было нигде. Ни на подушке, ни в складках скомканной простыни. И под подушкой не было. И под лежаком… И во всей хижине её не было — ни на полу, ни на фанере с мозаикой, ни под ней… Ни на подоконнике, ни внутри тумбочки, ни на полке с книжками… Ну что она, растаяла, как льдинка?

Тоска и страх вернулись к Марко. То, что случилось, было не просто потерей. Это было предсказанием беды… Может быть, не стоило отдавать Кранцу джольчик?

Марко — встрёпанный, в одних плавках — выскочил на двор, обошёл вокруг хижину. Словно ножка Прыгалки могла сама собой ускакать наружу и затеряться в лебеде и сурепке. Коварно проросшие среди мирной травы «тараскины слезы» цапнули его за ногу. В другом случае Марко завизжал бы и запрыгал, как на сковородке. А сейчас только стиснул зубы: «Так тебе и надо…»

Он вернулся в хижину, сел на постели, упёрся локтями в колени, ладонями обхватил щеки…

Ну почему всё так получается?.. Может быть, он в чем-то виноват?

Марко услышал, как вошла Женя. Но не поднял лица. Ожог на ноге горел так, что выжимал слезы. Да ожог ли?

— Маричек, ты чего такой? Сидишь голый, взъерошенный?

У Марко толкнулась догадка!

— Женька, это ты спрятала ножку?

— Какую ножку?

— Прыгалкину ногу! Её нет нигде… Я подумал: вдруг ты подобрала на полу и положила куда-то…

— Маричек, я… нет. Зачем бы я… А ты везде хорошо посмотрел?

Марко снова обмяк. Подумал с растущим раздражением: «Сейчас будет вздыхать, и советовать: посмотри снова, как следует, во всех углах…»

Женя сказала:

— Может быть, ночью ты поиграл, а потом спрятал в укромное место и забыл… А?

— Как поиграл? Чего ты городишь! Я спал…

— Не сердись. Поиграл и не помнишь теперь… Ведь кто-то же отпечатал на пластилине следы…

— Какие следы?! — Марко рванулся к мозаике.

Пластилиновый узор пересекала цепочка следов. От крохотных босых ступней. Чёткие такие оттиски, различим каждый пальчик…

Марко с минуту смотрел молча. Пробормотал:

— Может, ребята вечером баловались, а я не заметил?

Не мог он этого не заметить. Да и не решились бы Топка, Пиксель и Кранец на такое дело… Но должно же быть какое-то объяснение!

Женя взяла его за плечи, спиной прислонила к себе.

— Маричек, это не ребята. Где они взяли бы вторую ножку?

— К… какую вторую? — Он с испугом оглянулся на сестру.

— Ты посмотри… — очень осторожно проговорила она. — Ведь от Прыгалки оставалась лишь левая ножка. А тут следы от двух — от левой и правой…

Марко стремительно нагнулся над пластилиновым узором. Правда! Отпечатки двух ступней! От каждой — с полдесятка. Они тянулись так, будто девочка-малютка бегом пересекла пластилиновую площадку из угла в угол…

— Маричек… — шепнула Женя, и воздух от её губ шевельнул его волосы на темени. — Девочка убежала…

Марко медленно выпрямился. Зачем-то тронул пальцем пластилиновый узор. Оказалось, что пластилин, который все эти дни упрямо не желал твердеть, сейчас застыл, как бетон.

— Убежала она… — повторила Женя. — Ожила, пока ты спал, и решила вернуться в свой город…

Пространство качнулось, белый город у подножья холма обступил Марко. Город с сотнями беззаботных девчонок и мальчишек, со стрекочущим змеем над склоном холма. С девочкой, у которой золотые волосы и почти неразличимое, но очень славное лицо. И тёплые тонкие пальцы… Девочка нагнулась рядом с Марко, провела пальцами по ожогу на ноге, и едкая боль сгладилась, почти пропала…

Женя снова прислонила его спиной к себе. Это была самая лучшая на свете сестра. Марко прижал к щеке её веснушчатые пальцы…

— Жень… но ведь никто не поверит…

Все поверили.

И ребята, и Пек, и Володя. И даже директор Юрий Юрьевич Гнездо не стал возражать. Только покачал седой головой и сказал:

— Сей древний мир полон тайн и легенд. Будет одной больше…

Лишь Славка (то есть известная своим характером Мирослава Тотойко) дёрнула плечами, на которых топорщились пышные рукавчики:

— Наверно, вы придумали это, чтобы Пеку интереснее писалась его повесть.

— Если бы и так, — отозвался Пек, — это была бы не самая плохая выдумка. Но история с Прыгалкой — правда. Свидетельство тому — окаменевший пластилин.

Да, пластилин и в самом деле окаменел. Похоже, что на веки вечные. Марко приделал к деревянной рамке проволочные дужки и повесил мозаику над топчаном. Будто картину. Когда вечерние лучи косо влетали в комнату, следы на узоре делались удивительно чёткими…