На рубежах южных (сборник) - Иван Наживин

Но и рабы мои быша мне сопостаты,

Разрушили души моей палаты.

Крепость и ограждение отъяша

И оклеветание на мя совещаша,

Пущали на мя сбои яды,

Творили изменные ряды,

Вопче на мя приносили

И злочестием меня обносили…

То обличает папу римского, что он за деньги продает спасение:

О, прегордый папо, откинь свои блуды,

Ниже являй те свои всему Mиpy студы.

Где же Петр повеле паствы раззоряти

И з благочестивыми злочестных породняти?

Почто ж от блудниц дани збираешь

И им блудитися явно повелеваешь?

Чего ради праздники празднуешь з жидами,

Христоубийцами, Божьими врагами?

Клятва апостолов тебе погубит

И святыми их заповедми будешь убит,

И еуангельского речения чего ради не прочитаеш?..

И рядом лежала связка писем от сербенина Юр. Крижанича, который был лет шесть назад сослан в Тобольск: горячий панславист, он вздумал было на Москве обличать «крутое владание» царей и «злое законоставие» приказных и их «глуподерзие и людодерство».

Афанасий Лаврентьевич, потирая сухой рукой свой большой, выпуклый лоб, перечитал еще раз то, что написал он по повелению великого государя на Дон:

«…Вы не новокрещены, но искони служите Великому Государю и всему Московскому государству. А ныне что так отменно в вашем войсковом совете учинилось и нераденье на весь свет показали? Удивлению такое бесстрашие надлежит… И на Волгу к воеводам нашим не пишете, и за теми ворами не посылаете, и злого их совету не раззоряете…»

Перо буквально вывалилось из его рук: что же можно сделать тут уговорами? Ведь это все равно, что требовать от горькой калины, чтобы ягоды ее были сладки, как яблоки. Всякое дерево приносит только те плоды, которые ему приносить свойственно. Произвол помещиков, беззакония воевод и приказных, окончательное прикрепление к земле вольных до того крестьян – вот что гонит народ на украины. Но не прикрепить людей к месту – в первую голову были прикреплены служилые люди, дворянство – нельзя было, потому что государству деньги нужны, нужен порядок, нужна окрепа, а не это беспорядочное кочеванье. И нельзя требовать от помещиков, воевод и приказных понимания своего долга, потому что в огромном большинстве это малограмотные, темные люди, которые отличаются от крестьян только более богатым нарядом! Стало быть, те, что погорячее, не бежать не могут. И вот их скопилось там больше, чем следует, кормиться нечем, вот и «воровство» готово. Что же можно сделать тут уговорами? Надо устранить причины. Но как устранить их?

Нужны люди. Но где они? Одни туполобы, узки, невежественны, другие, как Морозов, умны и дело понимают, но заботятся только о себе, а третьи, как Артамон Сергеич, точно боятся заглядывать поглубже и все, как тот же Никон, не суть, а букву исправить хотят. Какой в том толк, что все вместо своей одежи иноземные кафтаны наденут, когда под кафтанами-то останется все то же?

Вон надел Никон этот новый кафтан на церковь, а что вышло? Нестроение только возросло. Против соловецких иноков посланы уже царские войска, все тюрьмы полны раскольников, и тысячами бегут они на украины и в заволжские леса. И хоть бы для добра!.. Всюду по скитам их идет великий блуд и всяческое смятение и непорядок. И те, что толкнули их на украины и в скиты и во всю бестолочь эту, тоже не за правду стояли, а только золота московского добивались да мехов сибирских…

И ярко вспыхнуло в усталой голове воспоминание о наиболее гнусном моменте в суде над Никоном, когда этот скоморох, Паисий Лигарид, эта жадная лисица, махая руками, кричал на всю палату: «Внемлите, племена народов, главы церкви, равноапостольные apxиepеeв, небесные и земные чины и стихии, которых и Моисей призывает во свидетельство, внемлите!.. Я открою вам, праведным судиям, козни бывшего патриарха Никона, который сверх всякого чаяния, из сыновей бедных родителей будучи возведен на патриаршую кафедру, как новый Луцифер, дерзнул поставить свой престол выше других, стал поражать благодетелей своих и терзать подобно ехидне родную мать свою, церковь…» И оказывалось, что Никон страшно оскорбил Иерусалимского патриарха, назвав невежественно и бесстыдно свой монастырь Новым Иерусалимом. Мало того: он в алтаре перед зеркалом дерзал расчесывать свои власы!.. И трудно было сказать, кто вел на судьбище этом себя гаже, этот ли пройдоха Лигарид или патриарх александрийский, по титулу, «судия вселенной»… Судия вселенной, а под этим только соболя сибирские да золото царское!..

И вот теперь в Малороссии опять смута начинается. Дорошенко туркам передался, кричит о московском засилье и тайно вынюхивает в Москве, что дадут ему за то, чтобы предал он турок. А Брюховецкий обещает голытьбе раздел всех благ земных, только вот его гетманом сделали бы. И Москва тоже там первенствовать хочет, а не покоряться, обрушится она на них со всей жесточью и – ничего опять не получится…

Горечь жизни отравила всю его душу до дна. Так что же, бросить все и уйти в монастырь, единому Богу присновнимаша и псаломския песни пояша? Все забыть, все похоронить, ничего не хотеть – вот в чем счастье!..

В сенях послышались знакомые шаги. Афанасий Лаврентьевич сделал вид, что пишет свой наказ на Дон. Дверь отворилась, и в комнату вошел его сын, Воин, худощавый молодой человек, очень похожий на отца. И как у отца, в глазах его, больших, темных и лучистых, стояла всегда печаль, точно поцеловал его, как и отца, еще в колыбели какой-то черный ангел…

Семь лет тому назад, еще совсем юношей, был он послан к отцу заграницу с важными грамотами. Иноземная жизнь так пленила молодого Ордына, что он остался там самовольно. Тишайший Алексей Михайлович до того разгневан был этой продерзостью, что назначил головокружительную награду тому, кто изведет там дерзкого, обещая даже до десяти тысяч рублей за это. А так как старика Ордына он любил, то одновременно он повелел своим ближним боярам приучать того потихоньку к мысли о «небытии на свете» его сына. В 1665 г. молодой Ордын затосковал по родине, по близким, раскаялся «в своих изменах», был прощен, а в следующем году сослан был под крепкий надзор за Волгу, в Кириллов монастырь, откуда был освобожден в следующем году за заслуги его отца по заключению Андрусовского мира. Но жить ему было все же приказано в деревне. И опять дохнул молодой Ордын московским спертым воздухом, и опять «ему стошнило» от Москвы нестерпимо, и опять потянуло в чужие края, но – все ходы туда были ему уже отрезаны.

– Ты что? – спросил отец сына, с любовью глядя на это печальное лицо. – Я думал, ты гулять куда ушел…

– Нет, батюшка… – отвечал Воин. – У себя я был в саду, читал… Я пришел спросить, не надо ли в чем помочь тебе…