Камыши - Элигий Ставский

Пройдя километра полтора или два вдоль кромки песка, я садился на гладкий, еще не остывший после жаркого дня и давно облюбованный, камень, нижний выступ которого напоминал собой узкий, продолговатый багажник мотороллера.

Ночь спала.

И все же море было живое. Повернувшись к нему лицом, вглядевшись, я слышал его сигналы, еще четкие, различимые. Пробуя то так, то этак улечься среди земли, оно шевелилось всем своим существом, опасливо ощупывая знакомый и чистый прежде берег, и то откатывалось, то приближалось доверчиво, разливалось у самых моих ног пеной, и я на себе ощущал его больное дыхание. Оно было частым, и влажным, и теплым. Что-то стремительное, суетливое, неизвестно откуда взявшись, принималось вдруг кипятить воду, расчерчивать ее, произносить «ши-ши-ши», словно кто-то сверху бросал горсть песку. Неподалеку расползались черные круги, над ними повисали не то крохотные брызги, не то взметнувшиеся мальки, раздавалось откровенное чавканье, и все смолкало, чтобы, может быть, очень скоро повториться где-то в стороне. А на меня между тем, высунувшись, уже глазела чья-то продолговатая голова, если то не был просто гребень набегавшей волны. И в далеке, укрытом туманом, иногда что-то сильно шлепало до воде, с размаху, наотмашь. Время от времени совсем рядом я слышал торопливое и причмокивающее птичье бормотание и, казалось, лицом ощущал мягкие взмахи крыльев. Щекочущий и терпкий запах водорослей заставлял меня дышать все глубже, спокойнее и, уже чувствуя свое тело частицей этого общего движения, я ловил себя на желании вскочить и что-то сейчас же предпринимать, делать…

Сегодня ночь казалась особенно теплой и туманной, словно погасший экран кинескопа. Мне почудился неторопливый деревянный стук метронома, отсчитывающего время. Но, вслушавшись, я понял, что это удары весел. Наверное, начало светать. Скоро я различил на пологом каменистом выступе размазанные силуэты людей, вытягивающих большую высокую лодку.

Медленно, трудно накалялся экран, едва-едва открывая и приближая контуры берега, кусты, песчаную косу, треугольную одинокую крышу, обнажая черно-зеленую воду, холодную и снова как будто безжизненную. Я ощутил потребность двигаться, встал и пошел еще дальше, к Тамани. Мне вдруг пришла в голову сумасшедшая мысль — по берегу дойти до станции. Я понял, что во что бы то ни стало хочу сейчас же увидеть Веру, хочу оказаться на той остановке и просто посмотреть, как она садится в утренний автобус, как устраивается возле окна, как наклоняет голову, открывая положенную на колени книгу. Я прошел уже довольно много, но понял, что ничего, конечно, из подобной затеи не выйдет, и повернул обратно. Я решил, что завтра же поеду в Тамань. Сегодня, к сожалению, и как раз вечером, у меня были дела в редакции.

Солнце уже припекало. Я шел, срезая повороты, раздумывая над финалом своей повести. И был уже недалеко от Темрюка, когда меня вдруг кто-то окликнул. Голос раздался прямо из моря.

— Виктор Сергеевич! Эй, батенька! — услышал я и поднял голову.

Из моря, махая мне рукой, выходил Глеб Степанов. Это был он. А чуть дальше по мелкой воде бегал, брызгаясь, голенький Юра. Вот как мы встретились.

— А я уже два раза заходил к вам. Но государственный деятель! Разве застанешь? — крикнул он издали. — На нем были яркие, красно-синие и с белым ремешком, необычные плавки. — Сегодня даже рискнул пораньше. В начале восьмого уже постучал. — Меня удивили его неожиданно тонкие ноги, к тому же почему-то почти белые, хотя грудь у него была загорелая. — Стучу, стучу, понимаете. Думаю, и дома не ночует. Ай-ай-ай, батенька, — засмеялся он, стряхивая с себя воду. — Но вообще-то дело холостяцкое, понять можно. К тому же как-никак мужчина в соку и человек в своем роде уникальный. Да и свеженький какой! На этих-то хлебах! А в самолете, когда сели рядом, я подумал: что за спившийся тип! Ну смеюсь, конечно. Смеюсь.

Кажется, Глеб Степанов решил не тянуть, а сразу поставить все точки над «и», особо не утруждая себя дальними намеками. Он уже подошел ко мне и протянул ладонь, но, увидев, что я вынул сигареты, тут же нашелся:

— Да, извините, рука-то у меня потная… то есть мокрая. — Лицо его за это время, пожалуй осунулось, под глазами повисли мешки, но во взгляде по-прежнему быстрота и утомленность одновременно, и та же улыбка, похожая на гримасу. — Ведь обязан-то вам теперь по гроб, не откуплюсь за такую заботу. Вот и верно, что имей сто друзей. — Он взглянул на сына, глубоко вздохнул и, помрачнев, погладил свой ковш-подбородок. — Да и вообще совета попросить хочу… Н-да… Вот и съездил, называется, в Японию. Отоварился, — оттянул он ремешок плавок и снова вздохнул. — Вот как тряхнуло, Виктор Сергеевич. И отца нету, и тут еще в свидетели тянут, и этот олух из прокуратуры какое-то ружье у меня требует. Что вы так на меня смотрите осуждающе? — Плечи у него опустились, он весь словно обмяк и неожиданно улыбнулся: — Да неужели обиделись на холостяка? Я ведь понимаю, что вышли прогуляться. Я и сам тут по утрам тоже прохаживаюсь. Тоска ведь, знаете. Тоже хожу, смотрю, не летают ли ящеры. А вдруг? Хорошо бы ведь… А?

— Не знаю, Глеб Дмитриевич, — ответил я.

— Мрачный, совсем дохлый юмор, — усмехнулся он, потом развел руками и даже попытался засмеяться. — Виктор Сергеевич, да неужели лежачего будете бить?! У нас же вроде как один отец был, если это правда, что он вас спас на войне. Ведь тогда получается, что мы, как тут ни верти, почти братья. Я же к вам именно по-братски… Да неужели все из-за Рагулина? А может и вы искупаетесь?.. Я говорю: не искупаетесь? Вы что, батенька, заснули?

— Мне надо идти, Глеб Дмитриевич. Вы извините, — ответил я.

— Ну, минутку тогда. Обсохну чуть, и пойдем вместе… Ну ясно, ясно, — покачал он головой. — Сперва фронтового друга сволочным типом назвал, потом, как вы, конечно же, считаете, чуть ли на тот свет не отправил. Ну какой тут разговор?.. Так?

— Да, Глеб Дмитриевич, так, — подтвердил я.

— Нет, подождите же, подожди, Виктор Сергеевич, — схватил он меня за руку. — В том-то и дело, что не так. Совсем не так. И тут не захочешь, а будешь высматривать ящеров. Ведь, черт возьми, два цивилизованных человека могут в конце концов друг с другом объясниться. Ну сядем же. Ведь я вас не о себе попросить хочу. Моя-то песенка, может быть, спета, если уже не спета. Давайте позаботимся о другом человеке. Вы же теперь поднаторели в нашем рыбном деле, сами увидели, что здесь происходит. Ну и давайте всерьез, если на то пошло. Давайте без дипломатии. — В его голосе появилась не только твердость, но даже злость. — А может, все же разок окунетесь? Знаете, когда люди голые, договориться-то легче. Никаких регалий, и все одинаковые ог этой самой матушки-природы. Равенство. Не замечали?

— О ком же вы хотите позаботиться? — спросил я.

— Ну сядем все же, — еще раз предложил он. — Ну хотите, я вам полотенце дам? Да уважьте наконец мелкого служащего, чинушу, обложенного инструкциями.

Я сел на песок. На море трудно было смотреть, так сверкала и резала глаза вода. Недалеко от нас купались еще несколько человек. Юра что-то сооружал из песка. Он был загорелый, ладный, весь словно отлитой. Я даже не предполагал, что мне будет так неприятен разговор с Глебом Степановым. Но какое все же место он занимал в судьбе Веры? Это же совсем неспроста он намекнул, что я не ночую в гостинице. Какой-то, значит, держал камень за пазухой. Выложит или прибережет?

— Эх, уникальное, батенька, уникальное все же вы поколение, — скривился он, когда я отложил протянутое им полотенце. — Ну, бог вам судья… Так вот, все о том же, Виктор Сергеевич. Все о Рагулине. Темнить я не собираюсь. Зачем? — задумчиво проговорил он, тонкой струйкой из кулака посыпая себе на ноги песок. — Тут, понимаете, остряки из его института отправили одну бумагу в Москву. Ну, одним словом, я знаю, что Константина Федоровича вызовут к нам. Так позвоните вы ему, что ли, или напишите, чтобы перестал быть фантазером. Ну не хочу с ним ссориться. Помирите вы нас, Виктор Сергеевич. Ну что мы не поделили? Ведь должен же человек стать реалистом. Вы-то ведь сами увидели всю эту ситуацию на море. Ну хоть вы-то втолкуйте ему! — И он недоуменно пожал плечами.

— Что именно? — спросил я.

— Но ведь вы-то согласны! — даже выкрикнул он. — Вы-то можете остановить человека от глупости. Или вы хотите, чтобы он был похожим на моего отца?

— От какой глупости, Глеб Дмитриевич?

— Да ведь понимаете. И не делайте отсутствующего вида, — отмахнулся он. — Ну давайте, давайте сотрясать воздух. Да ведь того Азовского моря, которое было когда-то, давным-давно нету. Было — и нету. Осталось название. Чего уж тут, Виктор Сергеевич. Нету, съели. И проблемы тут нет никакой. Выдумана эта проблема вот именно вашим, вот именно уникальным поколением, если хотите знать.

— Это в каком смысле выдумана? — спросил я. — И почему уникальным?