Шальная звезда Алёшки Розума - Анна Христолюбова

голова — лица в потёмках не разобрать — и тихо позвала:

— Елисавет Петровна! Спишь?

Вася Чулков. Истопник и былой товарищ в детских забавах. Елизавета с облегчением перевела дух и отозвалась:

— Нет. Заходи, Васенька. Что у тебя стряслось?

— Поговорить надобно, Елисавет Петровна…

Он вошёл, дверцу за собой притворил и присел на низенькой скамеечке, на которой обычно усаживалась Мавра, растирая ей ноги.

— Случилось чего? — Елизавета тоже приподнялась в подушках.

— А ведь это не Лексей Григорич Данилу Андреича отравил, — проговорил Василий. — Это его самого отравить хотели… Гофмейстер наш и должен был помереть.

Елизавета поразилась.

— С чего ты взял?

— С того, что покуда ты в обители была, его уж пытались убить, да не сладилось. Вот, видно, и решили сызнова попробовать.

------------------

[136] Праздник Рождества Пресвятой Богородицы — двунадесятый православный праздник, отмечавшийся 8 сентября.

Глава 32

в которой Прасковья получает пощёчину, а Алёшка размышляет

После ухода Василия Елизавета не смогла уже не только спать, но и лежать в постели. Накинув поверх рубашки шлафрок, она принялась ходить по комнате, пытаясь собрать воедино ворох гудевших, точно шмелиное гнездо мыслей.

Со слов Чулкова выходило, что ещё месяц назад на Розума напала группа каких-то ватажников, причём из их разговоров было ясно, что караулили они именно его и не просто так, а затем, чтобы убить. Но почему? За что? Конечно, она мало знает об этом человеке, но до сих пор ей казалось, что тот обладает спокойным и дружелюбным нравом. Так кому и чем он мог насолить столь пряно, что его решились извести?

Впрочем, она, как оказалось, плохо понимает в людях… В то, что Розум пойдёт похваляться альковными победами перед прочими кавалерами, ещё неделю назад она бы тоже не поверила…

Со стороны фрейлинских покоев раздался шум, и Елизавета с изумлением обернулась на распахнувшуюся дверь. В горницу ворвалась Мавра, подталкивая пухлым кулачком в спину совершенно красную Прасковью. Отчего-то редкие и не слишком заметные в обычное время оспины на пламеневшей физиономии сильно побелели, отчего Прасковья стала похожа на гриб-мухомор.

— Полюбуйся только на эту поганку! — взъярилась Мавра и так толкнула Парашку в спину, что та, чтобы не упасть, несколько шагов бегом пробежала, а Елизавета некстати подумала, что видно не ей одной пришло на ум сравнение с мухомором. — Сказывай, дура!

Парашка хлюпнула носом и опасливо покосилась на разъярённую Мавру. Однако та, очевидно переполненная кипевшими внутри чувствованиями, “сказывать” ей ничего не дала.

— Захожу к ней, а её нет. Ну, думаю, по нужде на двор убежала. Подошла окно притворить, чтобы комарьё в горницу не лезло, вижу — крадётся наша скромница и вовсе не к нужнику. Грешна, матушка, — Мавра комично в пояс поклонилась Елизавете, — суелюбопытна, аки сорока — отправилась за нею следом. Насилу нашла в потёмках, всю рожу о крапиву исколола — теперь чешется, мочи нет… Знаешь, куда она на ночь глядя отправилась?

И не дожидаясь ответа, тут же сама продолжила:

— К подвалу, где казак заперт сидит. Я в лопухах притаилась, смотрю, что будет. Она с ним через окошко разговаривает, значит. О чём — мне из лопухов не слышно, только, вроде, убеждала его в чём-то. Говорили-говорили, а потом она как вскочит, да как бросится назад, едва с дороги меня не снесла… Сама рыдает-разливается и бормочет: “Пропади ты, такой-сякой, пропадом! Никому правду не скажу!”

— Какую правду? — живо отозвалась Елизавета и воззрилась на Парашку, та всхлипнула.

— Говори, сквернавка! — рыкнула Мавра.

— Не убивал он Данилу. — Губы Парашки изогнулись на манер коромысла.

Елизавета встрепенулась:

— Откуда ты знаешь?

Прасковья вдруг заюлила, глаза забегали, а оспины на щеках-мухоморах побелели ещё сильнее, но Мавра рявкнула:

— Не финти! Как есть говори! Человек помер, не шутки тебе!

Парашка втянула голову в плечи.

— Он Даниле свою кружку отдал, из коей пить собирался. — Голос её дрогнул. — А вино в ту кружку я наливала. Из кувшина, что на столике стоял.

Со слов Парашки когда казак, доиграв свою сцену, вышел за кулису, выглядел он грустным и усталым, и сам попросил налить ему вина. Та налила, Розум взял кружку, но прежде, чем успел сделать хотя бы глоток, появились лицедеи, занятые в последней сцене, и в их числе Данила, который от волнения принялся кашлять. Бросились налить ему вина, но вина не оказалось — к кувшину во время спектакля то и дело кто-нибудь прикладывался, и Прасковья только что сцедила из него остатки. Бежать за новой порцией на поварню было уже поздно, и тогда Розум протянул Даниле свою кружку.

Елизавета сникла.

— Ежели он собирался Данилу отравить, он мог яду в кружку подлить, покуда ты не видела.

Но Прасковья упрямо замотала головой.

— Ничего он туда не подливал!

Мавра пристально глянула на подругу.

— Почём ты знаешь? Ты могла не заметить.

— Не могла. Я… я на кружку смотрела.

Прасковья горестно шмыгнула носом, а Мавра прямо-таки впилась взглядом в её лицо.

— Зачем?

Прасковья отвернулась.

— Сказывай, дура! — вызверилась Мавра и ткнула её в бок.

Прасковья всхлипнула.

— Я ему зелья добавила…

— Зелья? — Елизавета в недоумении глянула на Прасковью, а затем на Мавру.

Та, однако, похоже, сразу поняла, о чём речь, и, охнув, зажала ладонью рот. Глаза её полезли на лоб.

— Господи, помилуй… Так это он… от твоего зелья? Данила-то…

Парашка вдруг побледнела так резко, что оспины, только что казавшиеся белыми на пунцовом лице, теперь на фоне совершенно мраморной кожи сделались красными.

— Нет… — прошептала она в ужасе. — Не может быть! Ведь в прошлый раз никто не умер. Это не от зелья, нет!

Только тут Елизавета поняла, что это за зелье, и почувствовала, как лицо опалило жаром. А в следующий миг у неё перехватило дыхание. Она тоже могла умереть. Внезапно, без покаяния. Лежала бы, как Данила, неподвижно на полу, скрюченная, посиневшая, страшная, и не дышала. А в её смерти обвинили бы Розума.

Елизавета с трудом сглотнула и уставилась на Парашку, по лицу которой текли слёзы.

— Почему ты молчала?! — От только что осознанного ужаса чудом миновавшей смерти Елизавету затрясло. — Невинный человек оказался в темнице и на каторгу бы отправился, а ты молчала?!

Прасковья опустила голову.

— Почему ты ничего мне не рассказала?

— Я… я хотела, чтобы он на мне женился, — прошептала Прасковья и утёрла глаза. — А он… он сказал, что не может…

— И ты решила ему отплатить? Какая же ты дрянь! — И Елизавета влепила испуганной Парашке звонкую пощёчину.

— Ты все капли извела? — вклинился в шквал её негодования задумчивый