Звезда королевы - Елена Арсеньева

— В Фонтенбло, где же еще, — нехотя пробормотала француженка, делая попытку уйти, но Мария вновь преградила дорогу.

— Бываешь ли ты на ее могиле?

Николь глядела непонимающе:

— Уж давненько не была. Все недосуг!

Кровь бросилась Марии в лицо. «Эта тварь намекает, что мой муж не может расстаться с ней ни днем, ни ночью!» Она вдруг почувствовала себя настолько оскорбленной тем, что вынуждена прибегать к уловкам и хитростям, дабы получить принадлежащее ей по праву, что захотелось плюнуть на Николь — в буквальном смысле плюнуть на дорогие кружева ее чудесного платья! — и уйти прочь, спрятаться в своих комнатах, смириться с очевидностью истины о том, что нельзя воротить потерянного, забыть и о Корфе, и о Николь, и о своей ревности, мучительной, как мистраль [144]. Плиний писал, что греки в античные времена в случаях мистраля садились в масляные ванны, чтобы уберечь свои нервы… но не просидишь же в такой ванне всю жизнь, снова и снова упрекая себя за то, что однажды не отважилась сделать решающий шаг и, быть может, упустила единственный шанс?! Пришлось приложить немалые усилии, чтобы подавить приступ раздражения и снова заговорить с Николь.

— А ведь нехорошо забывать о близких! Мамаше Дезорде ты стольким обязана…

Николь плечами пожала:

— Да и вы тоже!

— И все-таки не я была ее племянницей, а ты! — усмехнулась Мария.

Николь нахмурилась:

— Не пойму я что-то, сударыня, куда вы клоните… Скажите прямо, что вам надобно?

— Идет, — кивнула Мария, не любившая долго ходить вокруг да около. — Мне надобно, чтобы ты нынче же вечером отправилась в Фонтенбло навестить тетушкину могилку и не возвращалась прежде завтрашнего вечера («Будем надеяться, что места тебе здесь больше не сыщется!» — подумала она и вздрогнула от предвкушения счастья — такого возможного, такого близкого!).

— Это вам зачем?! — удивилась Николь.

— О твоей душе пекусь, милочка, — участливо улыбнулась Мария. — О памяти мамаши Дезорде. И вот еще что: господин барон ничего не должен знать о твоем отъезде. Ты просто уедешь — и… все.

— Ну и причуды у вас, votre excellence. Всегда готова оказать вам помощь, однако не в столь невыполнимом деле!

Мария была готова к отказу, мгновение она смотрела в улыбающееся личико Николь, а потом тихо проговорила:

— Оно гораздо менее невыполнимо, чем тебе кажется. Рассуди, чего ты желаешь больше: отдать долг праху мамаши Дезорде или вместе со мной отправиться к барону и выслушать мой рассказ о том, как ты увеличила свое состояние на пятьдесят тысяч ливров?

— Вы скажете ему? — пролепетала Николь, бледнея так, словно готова была грохнуться в обморок; и Мария мысленно назвала себя идиоткой за то, что по совершенно ненужному благородству не прибегнула к этому средству воздействия на Николь гораздо раньше.

— Непременно скажу, уверяю тебя! Ты небось удивлялась, что я этого не делаю?

— Нет, — покачала головой Николь, и в глазах ее Мария разглядела нечто похожее на жалость. — А вот сейчас удивилась, это правда. Ведь раньше я не сомневалась, что вы молчать будете! Вы хотели сохранить хоть малое превосходство над ним, вам приятно было сознавать, что честь его в руках ваших — на то я и рассчитывала. Однако сейчас вам, верно, очень нужно, чтоб меня нынче ночью дома не было, ежели вы все открыть барону решились… — говорила Николь, словно бы размышляя вслух, и Мария была неприятно поражена проницательностью этой противной француженки. — Да в том нужды нет, сие ни вам, ни мне не надобно. Будь по вашему: воротясь из театра, вы меня здесь не застанете.

И, сделав реверанс, Николь выскользнула из комнаты.

В Париже было пять главных театров: Большая опера; Французский театр; Итальянский театр; графа Прованского, более известный под названием «Theatre de Monsieur»; и варьете. Всякий день игрались в них спектакли, и всякий день бывали они наполненными людьми (в шесть часов вечера билетов уже не достать ни за какие деньги!), желающими вновь и вновь видеть мгновенную смену декораций, способную рай мигом превратить в ад; и полет искусных танцовщиков; и исполненную страсти жестикуляцию драматических актеров; и лица, столь прекрасные или ужасные, какими не бывают обычные человеческие лица; и слышать голоса и речи, исторгающие у зрителей то безудержный смех, то неутешные слезы, — словом, желающих снова и снова испытать в один вечер такой сонм страстей, что не у каждого и за всю жизнь столько наберется, было предостаточно.

На премьере зал всегда был переполнен, и у Марии от духоты слегка кружилась голова. Она с мужем и еще двумя-тремя знакомыми сидела в особой ложе; перед самым началом появился и господин посол. Иван Матвеевич Симолин оказался невысоким плотным круглолицым человеком с проницательным взглядом черных глаз. Мария присела перед ним, робея не столько самого этого человека, сколько того, что она вершка на два превосходила его высокопревосходительство. Однако Симолин с видимым восхищением окинул взглядом стройный стан Марии, выгодно подчеркнутый образцом elegantiarum [145] — синим платьем из тончайшего бархата с низким декольте, открывающим шею, плечи и грудь безупречных очертаний. Русые волосы Марии были с продуманной вольностью разбросаны по плечам и перевиты шелковыми нитями, украшенными жемчугом, мягкий отблеск которого придавал ее взволнованному лицу некую таинственность.

Впрочем, хотя в глазах Симолина Мария прочла восторженное изумление, он ограничился доброжелательным приветствием, не сделав ни одного комплимента ее красоте, и тотчас заговорил о достоинствах молодого актера Мишю, которому предстояло играть роль Петра и который был, по слухам, живым портретом русского государя. И Мария подумала, что Симолин, верно, очень проницательный человек, если с одного взгляда уловил, что барон Корф не принадлежит к числу тех людей, которых приводят в восторг славословия, расточаемые их женам. Возможно, конечно, до Симолина дошли некие, les on-dits [146] о не самых теплых отношениях между супругами, а потому он не ступил на скользкую почву обмена светскими любезностями, опасаясь совершить бестактность. Так же внешне сдержан оказался и еще один собеседник — его представили Марии как господина Сильвестра, близкого друга Корфа. Это был высокий яркий брюнет, красивое лицо коего портило лишь надменно-отчужденное выражение. Строго говоря, собеседником его назвать было нельзя: он вообще не произнес ни единого слова, не поддерживал общего разговора, только слушал, смотрел — вернее, скользил взором вокруг, и лицо его оставалось по-прежнему скучным; и хотя Мария порою ловила его взгляд, глаза Сильвестра оставались непроницаемо-холодны. Этим он напомнил ей барона; кажется, они и впрямь были близкими друзьями! Видеть презрительное отчуждение на лице мужчины ей и без Сильвестра изрядно осточертело, а потому она перестала обращать на сего безмолвного господина внимание. Мария чувствовала себя обделенной. Она вдруг всем сердцем возжелала самых пустяковых и даже банальных словесных перлов, какие обычно принято щедрою мерою дарить хорошеньким женщинам. Ей хотелось этого именно сегодня, сейчас, чтобы привлечь глаза и сердце мужа к своей красоте и прелести, чтобы взволновать его! Он ведь мгновенно забыл о существовании своей жены и принялся вместе с Симолиным оживленно обсуждать одну забавную историю.