Мандолина капитана Корелли - Луи де Берньер

Как только Корелли смог ходить, глухой ночью в сопровождении доктора и Велисария он отправился в «Casa Nostra», а Пелагия осталась дома, спрятавшись в тайнике, куда вернулись мандолина, докторская «История» и бумаги Карло. С тех пор как на острове объявились насильники, она почти не выходила из дома и, сидя в подполе, прокручивала в памяти воспоминания, вышивала и распускала покрывало и думала об Антонио. Он подарил ей свое кольцо – оно было велико ей на все пальцы, и, поворачивая его под лампой, Пелагия смотрела на взлетающего соколенка с оливковой ветвью в клюве и надписью внизу «Semper fidelis».[164] В глубине души она боялась, что, вернувшись домой, он бросит ее, что эти слова будут относиться только к ней, что она, верная и забытая, будет покинута навеки, подобно Пенелопе, ожидавшей мужчину, который так и не пришел.

Но Антонио говорил другое. Он приходил часто, после наступления темноты, жалуясь, что в их убежище холодно и сквозняки, рассказывая истории, от которых дыбом вставали волосы, но там не все было правдой – о том, как его чуть не поймали, но ему удалось скрыться. Его отросшая борода колола ей щеки, когда они полностью одетые лежали лицом к лицу, крепко обнимая друг друга и разговаривая о будущем и о прошлом.

– Я всегда буду ненавидеть немцев.

– Гюнтер сохранил мне жизнь.

– Он убил всех твоих друзей.

– У него не было выбора. Не удивлюсь, если он потом сам застрелился. Он старался не заплакать.

– Выбор всегда есть. Что бы руки ни творили, виновата голова. Вот такая у нас пословица.

– Он не был таким смелым, как Карло. Карло отказался бы стрелять, а Гюнтер был другим человеком.

– А ты бы отказался?

– Надеюсь, но наверняка сказать не могу. Может, я выбрал бы самый легкий путь. Я всего лишь человек, а Карло был как герой из наших преданий, как Гораций Коклес[165] или как там его, который один удерживал порсенский мост против целой армии. Таким бывает один из миллиона, так что не вини несчастного Гюнтера.

– Все равно всегда буду ненавидеть немцев.

– Многие немцы совсем не немцы.

– Что? Глупости.

– Понимаешь, нельзя судить по форме. Они формировали части в Польше, на Украине, в Латвии, Литве, Чехословакии, Хорватии, Словении, Румынии. Всё не перечислишь. Ты не знаешь этого, но на материке у них есть греческие части под названием «Батальоны безопасности».

– Это неправда.

– Правда. Мне жаль, но это правда. Все нации замарались в дерьме. Все эти бандиты и ничтожества, которые хотят ощущать свое превосходство. Абсолютно то же самое происходило в Италии – все стали фашистами, чтобы посмотреть, что же они получат. Все эти сынки чиновников и крестьян, желавшие что-то представлять из себя. Сплошное честолюбие и никаких идеалов. Разве непонятно, чем привлекает армия? Хочешь девушку – насилуй. Хочешь часы – бери. Если у тебя дурное настроение – убей кого-нибудь. Чувствуешь себя лучше, чувствуешь себя сильным. Приятно ощущать свою принадлежность к избранным – делай, что хочешь, можно оправдать что угодно, сказав, что это – закон природы или божья воля.

– У нас поговорка есть: «Дай деревенщине храбрость, и он прыгнет к тебе в постель».

– Мне нравится другая, которую ты мне говорила.

– «Пушинка к пушинке, и выйдет перинка»? А при чем здесь это?

– Нет-нет, «коли спишь с младенцами, быть тебе обмоченным». Вот и меня обмочили, корициму, мне бы хотелось вообще никогда не попадать в армию. Тогда это казалось неплохой мыслью, а видишь, что получилось.

– У Антонии нет струн, а ты весь напичкан проволокой… Ты скучаешь по ребятам? Я скучаю.

– Корициму, я любил этих мальчиков, они были моими детьми… А как Лемони? Когда у нас родится дочка, мы назовем ее Лемони. После войны.

– Если у нас будет два сына, второго нужно назвать Карло. Его имя должно жить, нужно, чтобы оно каждый день напоминало нам о нем.

– Каждую минуту.

– Карино, а ты веришь в Бога, небеса и всё такое?

– Нет. После того что произошло, в этом нет никакого смысла. Если бы ты была Богом, разве бы ты допустила все это?

– Я спрашиваю, потому что мне хочется, чтобы Карло с ребятами попали в рай. Ничего не могу поделать – наверное, все-таки верю.

– Увидишься с Богом – передай, что мне хочется врезать ему кулаком по носу.

– Поцелуй меня, уже почти светает.

– Нужно идти. Завтра я принесу тебе кролика. Я нашел нору, и если залечь над ней, можно схватить его, когда выскочит. И отыщу для нас побольше улиток.

– Кискиса ловит кроликов, но нам не дает. Рычит и убегает.

– Была бы сейчас весна, я бы поискал яйца.

– Обними меня покрепче.

– Santa Maria, ребра!

– Прости, прости, я все время забываю!

– Хорошо бы и мне забыть. Merda. Все равно, я люблю тебя.

– Навсегда?

– На Сицилии говорят, что вечная любовь длится два года. К счастью, я не сицилиец.

– Мужчины в Греции вечно любят себя и матерей. Своих жен они любят полгода. К счастью, я женщина.

– К счастью.

– Ты вернешься? После войны?

– Я оставлю Антонию заложницей. И тогда ты будешь знать, что мне можно верить.

– Ты можешь достать другую.

– Она незаменима.

– А я незаменима?

– Почему ты мне не веришь? Почему ты на меня так смотришь? Не плачь. Ну как я могу упустить возможность заполучить такого замечательного тестя?

– Негодяй!

– Ох, ребра!

– О, карино, прости!

– Нужно идти. До завтра, до вечера. Поцелуй меня. Я тебя люблю.

Он уходил в ночь, пробираясь от одной изгороди к другой, подскакивая при малейшем шорохе, и рассвет заставал его уже под одеялами – он дремал, а частицы кальция в его теле постепенно преобразовывались в кости, и нежные воспоминания заселяли видения образами Пелагии и его мальчиков из оперного кружка. Ранним полуднем он просыпался и искал ягоды, делал упражнения, чтобы сохранить подвижность пальцев, искал в подлеске улиток. Доктор заставлял его не только есть их – следовало пестиком толочь ракушки в ступке, чтобы потом вся семья пила эти размешанные в вине песчинки, потому что доктор Яннис стремился к тому, чтобы у всех были превосходные кости скелета, какими бы исхудавшими и утомленными они ни были; это было совсем не хуже, чем старинные припасы сушеных бобов, что набивали живот, но вызывали рези.

Пелагия разрывалась. Ей хотелось оставить своего капитана на острове, но она понимала, что этим его бы погубила. Имелись люди, которые ради хлеба пошли бы на любое предательство, – весь вопрос только во времени, пока фашистам не станет известно о его тайном присутствии в их жизни. К тому же погода становилась скверной, крыша «Casa Nostra» протекала, и у капитана не было укрытия от беспощадного ветра и мстительного холода. Еды для них с отцом оставалось все меньше и меньше, и она иногда ловила себя на том, что с вожделением смотрит на пауков, сидящих на стенах. Она попросила Коколиса со Стаматисом поискать сумасшедшего, который хаживал по округе с Арсением, и передать ему, чтобы он, если сможет, зашел к ней.

Кролик Уоррен уже некоторое время проводил британскую политику посредством золотых соверенов: он подстрекал владельцев лодок не давать их немцам, и немало уцелевших итальянских солдат оказывались ночью в суденышках, что прыгали в волнах к Сиракузам, Бьянко или Валетте. Казалось, лодки были сделаны из спичек, но их владельцы неистребимо оптимистично верили в них. Подскакивая с подошвы на гребень волны, они прокладывали свой кочевой путь мимо катеров-катамаранов и прожекторов, линкоров и мин: их рулевые вожделенно распевали песни, а пассажиры, застывшие с широко раскрытыми глазами, страдали от морской болезни. Когда они, в конце концов, прибывали на твердую землю, то понимали, что теперь их тошнит от ее неподвижности.

Таким образом, Уоррен всего за день организовал отъезд капитана. Он подошел к дому Пелагии в три часа ночи, легонько постучал с улицы в окно ее комнаты, и когда она, выпутавшись из объятий Корелли, открыла ставни, то увидела человека, содействия которого и искала, и страшилась.

– Ну, как оно? – спросил он, войдя в комнату через дверь, и добавил: – Калимера, кирья Пелагия. – Он очень официально пожал ей руку и что-то заметил относительно погоды.

Греческий язык Кролика Уоррена стал к тому времени цветисто-разговорным, но он по-прежнему говорил с безукоризненным акцентом британского аристократа, умудряясь превращать греческое «пойдем» в «на такси», что соответствовало его английскому слуху, составляло для него смысл и было понятно даже грекам. Поскольку его обычный диапазон прилагательных и наречий был непереводим, он по-прежнему перемежал свою речь английскими словами – «здоровский», «просто потрясно» и «абсолютно кошмарно», – эффект от которых скорее излишне дезориентировал, нежели оказывался бессмысленным.

– Кто это? – спросил Корелли, на мгновение испугавшись визита немцев.

Пелагия не ответила на вопрос.

– Кролико, это – итальянский солдат, и нам нужно вывезти его.