Пролог - Николай Чернышевский

Я чувствовал, что надобно поскорее высказать все, пока еще не расплакался. — и договорил, не останавливаясь, хоть видел, что мои слова производили на нее впечатление вовсе не такое, как бы следовало по моим ожиданиям. Я предполагал, что она более или менее знала вперед мои мысли. Но она слушала, будто совершенно неожиданные новости: ее лицо выражало удивление, ее руки сложились на поясе, рука об руку, пальцы их сжимались, плечи приподнимались, будто она изумляется, не знает, что и думать о том, что слышит, так это несообразно с ее предположениями.

— Что такое вы говорите, Владимир Алексеич? — Так ли я поняла вас? Вас называют моим любовником? — Кто?

— Зинаида Никаноровна Дедюхина.

— Неужели она сказала вам, что я ваша любовница? — Я вижу, что не ошиблась, в смысле ваших слов. — но не ошиблись ли вы в смысле ее слов? Но нет, что же я спрашиваю! — Вы сам не могли хотеть того, что я, по ее мнению, ваша любовница! Вы не могли приписывать ей такой мысли! — Я не понимаю, решительно не понимаю! Я ослышалась, вы сказали не то, — или вы ослышались и отвечали не на тот вопрос, который я сделала!

Мери говорила с недоумением, с изумлением, но была далека от всякого патетического настроения. — гневного ли, сентиментального ли; потому и я уже не мог опасаться, что дело у меня дойдет до слез. А видно было, что разговор затягивается. Я сел.

— Я совершенно ясно понял ваш вопрос, Марья Дмитриевна, и вы совершенно ясно поняли мой ответ.

— Но это странно, Владимир Алексеич! — Она пожала руками и плечами. — Зинаида Никаноровна Дедюхина сказала вам, что я ваша любовница? И вы пришли сюда затем, чтобы сказать мне, что вы сохраняете прежние чувства ко мне, но хотите избегать меня, чтобы не продолжать компрометировать меня? Так?

— Совершенно так, Марья Дмитриевна.

— Значит, так. Но воля ваша, это странно.

— Марья Дмитриевна, вы держали себя со мною не так, чтобы я мог думать, что я сколько-нибудь нравлюсь вам или успел бы понравиться. Я и теперь вижу все то же. Вы любите меня, как Надежду Викторовну.

— Конечно так; если бы вы не видели этого, между нами не могло бы быть таких спокойных и нежных отношений. Но я и спрашиваю вас вовсе не о том, почему вы, услышав, что я ваша любовница, не делаете мне предложения. Я спрашиваю вас: как мне понять, что вы пришли передать мне это мнение Зинаиды Никаноровны Дедюхиной. — ваше решение избегать меня. — и кончили тем? — Неужели это — все, что вы хотели сказать мне? — Я ждала совершенно иного разговора, вовсе не о Дедюхиной и о том, что я ваша любовница.

— Марья Дмитриевна, я в свою очередь не знаю, что такле вы говорите мне. Какого другого разговора вы могли ждать от меня? Скажите мне — я ничего не понимаю.

Она задумалась. Пристально посмотрела на меня. Но на моем лице не было ничего, кроме полнейшего недоумения. Я видел, она очень хорошо понимает, почему я никогда не воображал ее ни своей женою, ни своею любовницею, и продолжает по-прежнему не желать, чтобы я увлекся такими фантазиями. Чего ж она хочет от меня, когда не хочет предложения? — Я не понимал и терпеливо ждал, пусть же она скажет. Она пристально всматривалась в это смирное и бессмысленное, как у овцы, выражение моих глаз, и опять задумалась.

— Неужели я была введена в ошибку? — сказала она, опять пристально смотря на меня. — Прошу вас, расскажите мне все, что слышали, узнали, все, что вы говорили, все, что вы думаете. Вы получили записку от Дедюхи- ной. — не хотели, но потом решились ехать. — узнав, что вы едете, я простилась с вами. Как вы понимаете это прощанье?

— Вы предвидели, что я услышу от Дедюхиной, будто вы я ваш любовник, и увижу, что обязан держать себя далеко от вас. Я сейчас говорил вам это. Вы сказали, что не предвидели этого. Стало быть, ваше прощанье со мною имело другой смысл. Какой? Не тот ли, что вы предугадывали, какими пошлостями я увлекусь?

— Вы говорите об этой жалкой девушке? — Да, я не считала невозможным этого. Но это не казалось мне важным. Пусть у вас пропадет несколько денег на ее прихоти: беда не очень велика, вы скоро образумитесь: вы не можете оставаться очарован таким ничтожным существом. Я не боюсь за вас. Я не думала об этом, прощаясь с вами. О чем же я думала? — Нет, я вижу, вы не знаете. Я вижу, я ошиблась, подумав, что ваша дружба ко мне одолела все те сомнения, которых я боялась. Я вижу, я ошиблась, обняв теперь вас, как друга, который не покинет меня в тяжелых страданиях, которые ждут меня. Может сбыться. — то, чего я опасалась: из друга вы можете стать моим врагом, преследователем. Но пока вы еще не разлюбили меня. — и я прошу вас отвечать всю правду, на мои вопросы; — вы обещаетесь?

Она говорила это с такою глубокою печалью, что я опять был взволнован.

— Вы предвидите страдания, Марья Дмитриевна? — Какие?

— Вражду и преследование от людей, которых я искренно и очень сильно люблю. В том числе. — это я уже сказала. — от вас.

— Пусть все будут против вас, но во мне вы не должны сомневаться! Моя дружба к вам останется неизменна! — горячо сказал я. Мне казалось, что теперь я понимаю все: она влюблена в кого-нибудь! В кого? Неужели во Власова? Он любит жену, он не мог завлекать Мери, — если бы завлекал, он не лучше меня: слишком неопасный соблазнитель! — Но чего не бывает на свете! — Или, гораздо вероятнее, какая-нибудь совершенно нелепая страсть, например к какому-нибудь деревенскому парню, — чего, не бывает на свете! Так выходило из ее слов. За что, кроме такого увлечения, могли бы восстать на нее люди, которые так искренне расположены к ней, как я? — Пусть все будут против вас, я останусь вашим другом! Говорите же, что такое? Вы увлеклись, влюблена?

— Нет, Владимир Алексеич. Я столько страдала от увлечений, что уже довольно. — довольно. — довольно! — Я давно сказала себе: не хочу, не буду — и не буду! — Она сказала это горячо, грустно улыбнулась и спокойно прибавила: — Теперь слишком поздно и жалеть об этом решении, если бы даже была охота жалеть. Но и не было и нет охоты жалеть. Но я просила вас обещаться, что будете отвечать всю правду на мои вопросы.

— Буду, Марья Дмитриевна.

— Хорошо. Вы говорите, что Дедюхина считала меня вашею любовницею? — Правда это. — и вся правда?

— Да.

— А теперь? Что думает она обо мне теперь?

— Вероятно, забыла о вашем существовании.

— Забыла о моем существовании! Убедившись, что я не любовница ваша, забыла о моем существовании!

— По всей вероятности.

— Вы так думаете? Это правда, вся правда?

— Да.

— Я была обманута. Вы не говорили того, что я предполагала. — должно быть, так. Я вижу по вашим глазам, вы ничего не знаете! Но нет, мне все еще не верится. — Последний вопрос. — он решит все: каковы мои отношения к Надежде Викторовне?

— Неужели она подала вам повод жалеть, что вы искренне любили ее? — Она, такая добрая и деликатная?

— Нет. Я хотела сказать не то. Я хотела сказать, что Виктор Львович гораздо меньше любит ее, нежели следовало бы. Он дурной отец.

— Вы несправедлива к нему, Марья Дмитриевна.

— Я справедлива к нему. Я надеюсь, что она не будет несчастна. Я надеюсь, что все будет к лучшему для нее. Но — но он слишком мало думал о дочери. Хорошо, что я могу… хорошо, что я могу — но нет. Довольно. Я не могу говорить больше.

Мери замолчала и стала плести венок. До сих пор мне казалось, что она довольно спокойна. Тут я увидел, что ей стоило большого усилия сохранять спокойный вид: ее руки дрожали.

— Вы слишком любите Надежду Викторовну. — она заслуживает того. Но это делает вас несправедливою к ее отцу. Можно ли сказать, что он мало думает о дочери, Когда чувство отцовской обязанности дало ему силу разорвать связь с Дедюхиною?

Мери промолчала и усиливалась плести венок. Но руки ее дрожали.

— О, как мне тяжело, Владимир Алексеич! Прошу вас, уйдите, или я не знаю, что будет со мною. — мне кажется, со мною будет истерика.

Лицо ее становилось бледно, грудь волновалась; — я не знал, что мне делать: уйти, как она велит, и послать к ней кого-нибудь. — Надежду Викторовну или Власову. — но до дома далеко, это пройдет минут десять. Я боялся оставить ее одну. Я не знал хорошенько, что такое истерика, но я знал, что это какие-то ужасные пароксизмы. — какие-то конвульсии с хохотом и рыданьем. Как оставить ее одну на столько времени? — До дома полверсты.

— Я боюсь оставить вас одну, Марья Дмитриевна.

— Не бойтесь, это ничего. — Уйдите. — А уже слышалось, что ей очень трудно говорить ровным голосом.

— Боюсь уйти, Марья Дмитриевна.

— Так я уйду, пока могу. — Она встала и пошла твердым шагом.

— Это хорошо, пойдем вместе, там, в доме, сумели бы ухаживать за вами, если бы что случилось.

Она казалась спокойною, только бледна, и грудь ее волновалась. Так прошли мы шагов двадцать. — она шла твердою поступью, я начинал успокаиваться. — вдруг она зарыдала с хохотом и упала. Я подхватил ее на руку.