Писарев - Юрий Николаевич Коротков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как осужденный узник, Писарев не имеет права выступить в печати с заявлением, но это препятствие легко преодолеть. Письмо подпишет мать — столь прозрачная маскировка никого не введет в заблуждение. Опровергать инсинуации надо там, где они появились, и письмо пишется на имя редактора «Современника». Писарев изображает Благосветлова своим «другом, учителем и руководителем, которому он обязан своим развитием и в советах которого он нуждается до настоящей минуты». Здесь кое-что преувеличено, роль Благосветлова выпячена сильнее, чем следует, в ущерб самостоятельности самого Писарева. Но это сейчас несущественно, важна солидарность. И Варвара Дмитриевна относит письмо к Некрасову. Надо полагать, Антонович пережил немало неприятных минут, когда узнал о намерении редактора опубликовать письмо В. Д. Писаревой. Тем не менее письмо было напечатано в той же мартовской книжке «Современника».
«Позорить Благосветлова и в то же время выгораживать Писарева — невозможно, или оба — честные люди, или оба негодяи. Таково глубокое убеждение моего сына», — завершала свое письмо Варвара Дмитриевна.
Через несколько дней, в конце апреля, вышла мартовская книжка «Русского слова». Заканчивая статью «Прогулка по садам российской словесности», Писарев (уже от своего имени) посвятил несколько страниц полемисту «Современника». Вслед за Зайцевым Писарев делает вид, что Антонович и Посторонний сатирик разные лица.
Свой шутливый топ Писарев объясняет тем, что о подвигах Постороннего сатирика «не стоит говорить серьезно». Но чтобы сатирик не принимал этот тон «за неспособность опровергнуть его болтовшо серьезными аргументами», Писарев предлагает ему «небольшой образчик» своего полемического искусства. «Русское слово» ни от чего не отлынивает, ответ насчет «Нерешенного вопроса» был дан еще в октябрьской книжке и подкреплен тем, что статья продолжала печататься в двух следующих номерах. Получив ответ «Русского слова», Постороннему сатирику было незачем заниматься «предварительными объяснениями: надо было приступить к разгромлению статьи, которая не нравилась. Милосердие было неуместно, оно маскировало пустоту. «У вас нет доводов против «Нерешенного вопроса», — обращается Писарев к Антоновичу, уже отождествляя его с Посторонним сатириком, — у вас нет самостоятельного миросозерцания, которое вы могли бы противопоставить нашим идеям… У вас не хватает честности и мужества на то, чтобы откровенно отказаться от «Асмодея нашего времени» как от грубой, но извинительной ошибки…» Посторонний сатирик, продолжает Писарев, совершенно напрасно перекладывает ответственность за «Асмодея» на лицо, которое заведовало тогда редакцией «Современника» (Чернышевского). Чтобы увидеть несостоятельность статьи, требовалось внимательно прочитать роман Тургенева. Заваленный срочной работой редактор не успел этого сделать, но винить его в этом нельзя. «Редактор обязан читать все, что пишут его сотрудники для журнала, но on нисколько не обязан читать все, что читают его сотрудники… Ответственность за основную мысль, за ее направление лежит на авторе и на редакторе. Но ответственность за верность сообщаемых фактов лежит исключительно на одном авторе».
Реплика Писарева завершила первый этап борьбы — этап «предварительных объяснений». Устыдился ли Антонович, убоялся ли превращения полемики в монолог? Скорее всего, впрочем, после реплики Писарева и письма его матери Елисеев и другие сотрудники «Современника» одержали верх над своим драчливым коллегой. Как бы то ни было, мартовская книжка «Современника» была последней, где Посторонний сатирик упражнялся в своем беспредметном остроумии но адресу «Русского слова». В разделе «Литературных мелочей» Постороннего сатирика, который еще просуществовал несколько месяцев, нападки на журнал Благосветлова прекратились.
Раиса Гарднер в декабре 1863 года уехала лечиться за границу и провела там почти десять месяцев — сначала в Швейцарии, а затем на железных водах в Швальбахе. Переписка с Писаревыми не прекращалась, Раиса регулярно сообщала Варваре Дмитриевне и Верочке все мелочи своей семейной жизни, рассказывала о многочисленных родственниках мужа, которые постоянно окружали ее.
В декабре Гарднер приехала в Петербург и пожелала повидаться со своим кузеном. Вера Ивановна взяла ее с собой на свидание. Дмитрий Иванович ошалел от восторга. Все пережитое и передуманное за три с половиной года разлуки было позабыто. Писарев говорил за десятерых о своих статьях и своих чувствах. Даже присутствие двоюродного дяди — Сергея Григорьевича Писарева — не стесняло его излияний. Раисе было приятно, но серьезного значения этому она не придала: одиночному узнику можно простить многое.
Когда же в начале февраля вернулась в Петербург мать и показала ему письмо, где Раиса признавалась, что уже «перестала захлебываться от любви», Писарев вновь возгорелся надеждой. Старая любовь пробудилась с новой силой, и Дмитрий Иванович стал мечтать о сближении с кузиной после освобождения. Об этих его мечтах Варвара Дмитриевна сообщила Раисе.
Раиса Гарднер — Писаревой, 16 февраля 1865 г.:
«…Если, даже коснувшись этого предмета, я не свирепею и не лаюсь, — значит же я сегодня в хорошем расположении духа. Нет, в самом деле, трудно не лаяться, когда видишь, что такой умный человек, как Митя, не хочет понять, что есть дела, которые необходимо сдать в архив и покончить с ними навсегда… Хронический жених, ведь это просто ужасно. Сам добивается со мной приятельских отношений и не хочет понять, что я наконец настолько нетерпелива, что если досаждать меня одним и тем же, так я с досады готова всякого ко всем чертям послать, несмотря ни на какой ум; тем более что меня этим не удивишь…
Мама, я вас очень попрошу: если вам нетрудно будет доставать отдельные оттиски Митиных статей, так припасайте, пожалуйста, и на мою долю по экземпляру. За этот год мы будем брать все журналы из летучей библиотеки, а его статьи мне хотелось бы иметь у себя. Ну, тут непременно надо оговориться, чтобы сам автор даже этого заявления не принимал за декларацию в любви. Эх, право, досадно, как это такой умный малый и так горазд глупить…»
Раиса Гарднер — Писаревой, март 1865 г.:
«…Maman, да скажите же ради бога, когда же это Митя-то поумнеет? Надо иметь его объемистую голову, чтобы вмещать в нее рядом с его обширным и всесторонним умом такое… нелепое ребячество, какое высказывается во всех его отношениях ко мне. Те «несбыточные надежды и идеи», о которых Вы пишете, вызвали во мне сначала раздражение и досаду, а потом смех… Ведь если в ругательстве над Катковым и в похвале Брему он мог усмотреть надежды для себя, то глумление над Станицким может показаться ему признанием
