История упадка и крушения Римской империи [без альбома иллюстраций] - Э. Гиббон

Почти через пять месяцев после завоевания Италии император торжественным и несомненным образом заявил о своих чувствах изданием знаменитого миланского эдикта, снова даровавшего мир Католической Церкви. Во время личного свидания между двумя монархами Константин благодаря влиянию своего гения и могущества убедил своего соправителя Лициния оказать ему содействие; их совокупный авторитет обезоружил ярость Максимина, и после смерти восточного тирана миланский эдикт был признан за общий и основной закон для всего римского мира.

Благоразумие императоров позаботилось о восстановлении всех гражданских и религиозных прав, которые были так несправедливо отняты у христиан. Постановили, что церкви получат обратно без всяких споров, отлагательств и расходов все места богослужения и земли, которые были у них конфискованы, и это строгое распоряжение сопровождалось милостивым обещанием, что те покупатели, которые приобрели упомянутые земли за настоящую цену, будут вознаграждены из императорской казны. Благотворные распоряжения с целью охраны будущего спокойствия верующих проникнуты принципами широкой и равной для всех терпимости, а такое равенство прав должно было считаться юной сектой за выгодное и почетное отличие. Два императора объявляли перед целым миром, что они даруют христианам и всем другим ничем не стесняемое и безусловное право исповедовать ту религию, какая кажется им лучшей, какая им по душе и какую они считают более всего для себя подходящей. Они тщательно объясняют всякое двусмысленное слово, устраняют всякие исключения и требуют от губернаторов провинций строгого подчинения настоящему и ясному смыслу эдикта, имеющего целью установить и обеспечить без всяких ограничений права религиозной свободы. Они снисходят до того, что указывают на веские мотивы, побудившие их допустить эту всеобщую терпимость, — на человеколюбивое желание доставить спокойствие и счастье их народу и на благочестивую надежду, что таким образом действий они умилостивят и расположат к себе Божество, восседающее на небесах. Они с признательностью сознают, что уже получили многие явные доказательства божеской милости, и они надеются, что то же Провидение никогда не перестанет охранять благоденствие монарха и народа. Из этих неясных и неопределенных выражений благочестия можно вывести три предположения, которые хотя и различны одно от другого, но совместимы одно с другим. Может быть, ум Константина колебался между языческой и христианской религиями. Согласно с широкими и снисходительными идеями политеизма, он мог признавать христианского бога за одно из многих божеств, составляющих небесную иерархию. Или, может быть, он придерживался философской и привлекательной идеи, что, несмотря на разно образие имен, обрядов и мнений, все секты и все народы соединяются в поклонении Общему Отцу и Создателю Вселенной.

Но монархи в своем образе действий руководствуются чаще соображениями о временной пользе, чем отвлеченными философскими истинами. Постоянно усиливавшееся расположение Константина к христианам объясняется весьма естественно уважением, которое он питал к их нравственным достоинствам, и убеждением, что с распространением Евангелия люди сделаются более добродетельными и в своей частной, и в общественной жизни. Какой бы свободой ни пользовался неограниченный монарх в своем собственном образе жизни, как бы он ни был снисходителен к своим собственным страстям, он, бесспорно, должен находить свой интерес в том, чтобы все его подданные подчинялись естественным законам и гражданским обязанностям общественной жизни. Но влияние самых мудрых законов слабо и непрочно. Они редко внушают склонность к добродетели и не всегда в состоянии обуздывать пороки. Их авторитет не в силах запретить то, что они осуждают, и они не всегда в состоянии наказывать те действия, которые они воспрещают. Древние законодатели призвали к себе на помощь все силы воспитания и общественного мнения, но все те принципы, которые когда-то поддерживали величие и нравственное достоинство Рима и Спарты, уже давно исчезли в разрушавшейся деспотической империи. Философия еще оказывала некоторое влияние на умы, но дело добродетели находило лишь весьма слабую опору в господстве языческих суеверий. При таких печальных условиях благоразумный правитель должен был с удовольствием взирать на успехи религии, распространявшей в народе такую чистую, благотворную и всеобщую систему нравственности, которая была применима ко всем обязанностям и ко всем условиям действительной жизни, которая выдавалась за выражение воли и разума Верховного Божества и которая опиралась на санкцию вечных наград или наказаний. Из опыта, пережитого греками и римлянами, мир не мог узнать, в какой мере система национальной нравственности могла бы быть преобразована и улучшена божественным откровением, и потому весьма естественно, что Константин с некоторым доверием внимал лестным и поистине разумным уверениям Лактанция. Этот красноречивый апологист, по-видимому, был твердо уверен и почти готов был ручаться, что введение христианства восстановит невинность и счастье первых веков человечества; что поклонение истинному Богу уничтожит войны и раздоры между людьми, которые будут взаимно считать друг друга детьми одного общего отца; что все нечистые желания, все гневные или себялюбивые страсти будут сдерживаться познанием Евангелия и что судьям придется вложить в ножны меч правосудия среди такого народа, который будет руководствоваться в своих действиях чувствами справедливости и благочестия, равенства и умеренности, общего согласия и взаимной любви.

Пассивное повиновение, преклоняющееся без всякого сопротивления под игом власти или даже угнетения, должно было казаться абсолютному монарху самой выдающейся и самой полезной из всех евангельских добродетелей. Первобытные христиане держались того мнения, что гражданская система управления не зависит от согласия народа, а устанавливается декретами Провидения. Хотя царствовавший в то время император и достиг престола коварством и убийствами, он немедленно принимал священный характер наместника Божества. Одному Божеству он был обязан отдавать отчет в злоупотреблениях своей властью, а его подданные были неразрывно связаны своей присягой в верности с таким тираном, который нарушил все законы природы и человеческого общества. Смиренные христиане были посланы в этот мир, точно овцы в стадо волков, а так как им не дозволялось прибегать к силе даже для защиты их религии, то они были бы еще более преступны, если бы вздумали проливать кровь своих ближних в борьбе из-за суетных привилегий или ничтожных благ этой временной жизни. Верные учению апостолов, проповедовавших в царствование Нерона обязанность безусловного повиновения, христиане первых трех столетий сохранили свою совесть чистой от всяких обвинений в тайных заговорах или открытых восстаниях. В то время как они выносили жестокие преследования, они никогда не пытались противиться своим тиранам с оружием в руках или искать от них спасения в каком-нибудь отдаленном и уединенном уголке земного шара. Протестанты Франции, Германии и Британии, отстаивавшие с таким непреклонным мужеством свою гражданскую и религиозную свободу, оскорблялись обидным для них сравнением поведения первых христиан с поведением христиан реформатской церкви. Но скорее следует хвалить, чем порицать, высокий разум и мужество наших предков, умевших понять, что религия не может уничтожать неотъемлемые права человеческой натуры. Может быть, терпеливость первобытной церкви следует приписать столько же ее добродетелям, сколько ее слабости. Секта, состоявшая из невоинственных плебеев, не имевшая ни вождей, ни оружия, ни крепостей, подверглась бы неизбежному истреблению в опрометчивом и бесплодном сопротивлении повелителю римских легионов. Но и тогда, когда христиане старались смягчить гнев Диоклетиана, и тогда, когда они искали милостивого расположения Константина, они могли искренно и с уверенностью утверждать, что они не уклонялись от принципа пассивного повиновения и что в течение трех столетий их поведение всегда было согласно с их принципами. Они могли бы к этому присовокупить, что трон императоров утвердился бы на прочном и неизменном фундаменте, если бы все их подданные, приняв христианское учение, научились терпеть и повиноваться.

Завоевание Италии привело к изданию всеобщего эдикта о терпимости, и лишь только поражение Лициния сделало Константина единственным повелителем римского мира, он немедленно обратился ко всем своим подданным с циркулярными посланиями, в которых увещевал их безотлагательно последовать примеру своего государя и принять божественную истину христианства.

Уверенность, что возвышение Константина находилось в тесной связи с целями Провидения, внушила христианам два убеждения, которые способствовали различными путями исполнению их предсказаний. Их горячая и деятельная преданность истощила в его пользу все ресурсы человеческой предприимчивости, и они с уверенностью ожидали, что их напряженные усилия найдут поддержку в какой-нибудь божественной и сверхъестественной помощи. Враги Константина приписывали эгоистическим мотивам союз, в который он вступил с Католической Церковью и который, по-видимому, содействовал успеху его честолюбивых замыслов. В начале четвертого столетия число христиан было еще очень незначительно в сравнении с цифрой населения империи; но среди безнравственного народа, смотревшего на перемену своих повелителей с равнодушием рабов, мужественная и сплоченная религиозная партия могла оказать существенную помощь вождю, для пользы которого она из убеждения готова была жертвовать и жизнью, и состоянием.