Святая и греховная машина любви - Айрис Мёрдок

Между тем в Худхаусе уже много дней велась тайная, молчаливая работа. Подобно преступникам, заметающим следы преступления, Эмили и Блейз лихорадочно уничтожали следы присутствия Харриет в доме. На лужайке за домом постоянно горел костер, куда супруги, стараясь при этом не сталкиваться и не смотреть друг на друга, потихоньку сносили никому не нужные вещи — жалкий хлам, оставшийся от жизни Харриет. Содержимое ее стола, какие-то еще девчоночьи сувениры, уэльские акварели, тетрадки с кулинарными рецептами, газетные вырезки об отцовском полку, открытки, присланные когда-то отцом и братом из разных частей света, целые ящики, набитые косметикой, какими-то лентами, расческами, старыми поясами, даже нижним бельем, — мало-помалу странный погребальный костер поглотил все. Платья Харриет и ее немногочисленные и не слишком драгоценные ювелирные украшения отправились в «Оксфам».[30] Эмили присмотрела для себя только одну вещицу (а присмотрев, умело направила разговор так, чтобы Блейз уговорил ее эту вещицу оставить) — серебряный позолоченный браслет с выгравированными на нем розами. Потом, впрочем, она никогда его не носила. Деревянный полированный слон и плюшевый медвежонок в шотландском килте вернулись вместе с Люкой из Германии; но, уезжая в свое специальное учреждение, Люка забрал медвежонка с собой. Слон же каким-то образом осел в Худхаусе. Однажды утром Блейз обнаружил в кострище его обугленные останки и долго размышлял о том, какие чувства могли владеть Эмили в момент совершения этой казни.

Наследником Харриет по завещанию был, разумеется, Блейз — и тут его ждала приятная неожиданность. Оказалось, что она унаследовала от отца приличный капитал, о котором Блейз совершенно ничего не знал. Но почему не знал? — спрашивал он себя. Значит, в чем-то Харриет ему все-таки не доверяла? А может быть, припрятав бумаги на черный день, она намеревалась когда-нибудь преподнести ему сюрприз? Однажды, когда они обсуждали вопросы его дальнейшей учебы, она обронила что-то насчет «ценных бумаг». Но скорее всего, она и сама не догадывалась об их ценности. Деньги оказались как нельзя кстати, особенно сейчас, когда у них с Эмили было столько расходов. В доме еще многое надо было менять, а кухню для новой хозяйки пришлось переделывать почти полностью. К счастью, практика Блейза по-прежнему процветала — в основном за счет новых пациентов. Старые почти все объявили, что вылечились, и ушли. Кстати, Блейз теперь работал преимущественно с группами и мог поэтому набирать больше клиентов; но желающих было еще больше, так что попасть к нему можно было только по предварительной записи. Время от времени они с Эмили еще заговаривали о том, не пойти ли ему «учиться на врача», но оба чувствовали, что теперь это уже не так актуально.

(К слову сказать, многие пациенты Блейза действительно пребывали теперь в гораздо лучшем состоянии, чем раньше, — причем сам он об этом даже не узнал. Тройное потрясение — самоубийство Хораса Эйнзли, смерть Харриет и страшное происшествие с самим Блейзом, которого чуть не растерзали собаки, — подействовало на них благотворно. В результате того, что три несчастья не принесли им вреда и миновали их, даже не коснувшись, они как-то сразу воспрянули духом и почувствовали себя лучше. На вечеринке, устроенной Морисом Гимарроном, Анджелика Мендельсон и Септимус Лич заявили почти в унисон, что оба они ни одной минуты не верили этому шарлатану. «А он-то думал, мы души в нем не чаем!» — «Не понимаю, зачем я столько времени к нему таскалась», — сказала Анджелика. «Я тоже не понимаю, — подхватил подошедший Стэнли Тамблхолм. — Мне так полегчало с тех пор, как я распрощался с этим занудой. Жаль, что собаки совсем его не сожрали». — «Я уже почти закончил свой роман, — сообщил Септимус. — А Пенелопа говорит, что она теперь спит как бревно». Мириам Листер залилась игривым смехом. Септимус и Пенелопа намеревались в скором времени пожениться. Одна только Джинни Батвуд молчала. Она была безнадежно влюблена в Блейза и никак не могла от него уйти — хотя муж уже угрожал ей разводом.)

После отъезда Люки Блейз, конечно, расстроился и огорчился за Эмили, но в целом ощутил явное облегчение. Он, как ни горестно было это сознавать, никогда не понимал Люку, не понимал своего отношения к нему и не любил его так, как должен был любить. Люка, явившийся в свое время на свет досадной проблемой, так и остался для Блейза досадной проблемой. Шли годы, но странный ребенок не внушал Блейзу никаких чувств, кроме страха и вины. Теперь, когда его наконец официально признали ненормальным и вверили специалистам, сразу стало легче. Как бы то ни было, говорил себе Блейз, сейчас им просто необходимо отдохнуть от Люки, хотя бы временно, — а там будет видно. И хотя Эмили много плакала, он видел, что и ей стало легче оттого, что у нее перед глазами уже нет этого страшного невразумительного бессловесного страдания. И хорошо, думал Блейз, зато у нас останется больше сил на что-то другое — на Дейвида, в конце концов. Правда, он до сих пор не мог себя заставить по-настоящему заняться старшим сыном, а Эмили и подавно о нем не вспоминала. Дважды Блейз заходил к Дейвиду в Локеттс, но оба раза разговора не получилось. Дейвид по большей части молчал или вежливо давал отцу понять, что говорить не о чем. После двух попыток, не дождавшись от сына ни малейшего намека на сочувствие, Блейз понял, что третьего такого же испытания он не выдержит — во всяком случае, в ближайшее время. Он даже не стал размышлять о том, почему оба визита в Локеттс закончились неудачно, просто постарался изгнать их из памяти. Ладно, с Дейвидом разберусь потом, решил он, пусть пока Монти с Эдгаром им занимаются, так всем даже лучше. Главное сейчас — Эмили. Надо помочь ей тут обжиться, чтобы она поняла, что все это реально, и поверила наконец, что мы теперь вместе. И он снова возвращался к мысли о том, как это прекрасно — сделать женщину счастливой.

Итак, Блейз Гавендер и Эмили Макхью были отныне муж и жена. Их долгая, многолетняя война не то чтобы завершилась, но, по крайней мере, перешла в какую-то иную форму — в которой тоже, конечно, были свои победы и поражения, но уже совсем другие. Оба они при всякой возможности старались друг друга уязвить или уколоть, однако в отсутствие настоящей опасности эти уколы уже оказывались не такими пронзительными и пронзающими — словно острие их оружия притупилось. Может, и правда страх был раньше важнейшей составляющей их любви? Может, он-то и дарил Блейзу больше всего удовольствия — во всяком случае, ее страх? Теперь чувство было такое, будто, еще не закончив переругиваться, они уже говорят друг другу: «Не беспокойся, милый, не беспокойся, милая, все в порядке. Сейчас уже никак не выйдет все разрушить, или уничтожить, или потерять. Так что не волнуйся, это же игра». Неуемная жестокость Эмили, так мучившая его когда-то и дарившая ему такое наслаждение, теперь казалась безобидной подделкой, будто при изменившихся обстоятельствах ей уже недоставало остроты, чтобы пронзить его насквозь, довести до трепета, до нервной дрожи. Они теперь смотрели друг на друга гораздо спокойнее, чем раньше, с особенным, почти заговорщицким пониманием, — словно оба были участниками тайного сговора, составленного для достижения счастья; и, кажется, это был сговор взрослых, солидных людей. В этом месте своих размышлений Блейз поймал себя на том, что, стремясь к счастью всей душой, видя в нем пусть не самую желанную, но все же награду, он не был вполне уверен, что эта награда достанется в конечном итоге им с Эмили. Припомнить, каким было когда-то — еще до Эмили — его счастье с Харриет, он не мог по одной простой причине: то время давно уже превратилось в легенду и было решительно недоступно теперь его пониманию. Точно так же он не мог восстановить в памяти ту сложную цепь ощущений, в которой любовь к Харриет представлялась ему святой, а любовь к Эмили — греховной. Вороша свое прошлое, инстинктивно передергивая и перетряхивая детали таким образом, чтобы скрыть самые удручающие из них, он с обновленной ясностью и даже с некоторой долей сострадания видел теперь лишь одно: как он был несчастлив с Харриет, как был с ней одинок, как мучился тем, что в результате собственной роковой ошибки оказался не на своем месте.

А сейчас, спрашивал он себя, — на своем ли он месте сейчас? Итак, он женат на Эмили; этот с трудом осознаваемый факт поражал его своей безгреховностью и словно бы бесцветностью, как абсолютно белый цвет. Разумеется, он наполнял его сердце нежностью к Эмили, это было вполне естественно, — но в то же время словно бы притуплял то старое головокружительное ощущение абсолютного родства. Возможно, это родство было отчасти продуктом пьянящего страха перед подстерегавшими их тогда опасностями. Теперь опасностей больше не было и настало время взглянуть друг на друга новыми глазами. Но все же память о той старой любви оставалась для них своего рода гарантией, залогом, боевым вдохновляющим штандартом, который они иногда вывешивали как бы на проветривание. Когда-то они не сомневались, что были созданы специально друг для друга; ради этого они не побоялись шагнуть в огонь, ради этого прошли сквозь него — и заслужили награду. И пусть награда оказалась вовсе не та, что они ожидали, — но огонь-то уж точно был настоящий. Блейза даже коснулось крыло смерти, ему придется теперь прихрамывать и носить шрамы до конца своих дней. И он старательно ограждал себя от смерти Харриет, как от кошмара. Он уже начал ощущать груз прожитых лет и даже замечал в себе зарождающуюся тягу к «буржуйству», к самодовольному покою — не только в себе, в Эмили тоже; и это ему нравилось. Пусть у них будут деньги, комфорт, уютный дом, легкая, уютная жизнь. Они вместе страдали и могут наконец-то вместе отдохнуть и насладиться жизненными благами. Что ж, превратимся в заурядных обывателей, думал он без особого сожаления — и чувствовал себя законченным эгоистом, посредственностью, неудачником, который со всем смирился, ни к чему не стремится и даже находит и в том и в другом какое-то тайное извращенное наслаждение.