Последний остров - Василий Тишков

— Мама Катя опять грустить будет…

— Тебя взамен и оставляю.

Переговариваясь с Аленкой, Михаил переодевался потеплее: вместо легких портянок натянул вязаные носки, притопнул сапогами, удобно ли, достал с полатей легкий кожушок и свой старый заячий треух.

— Все. Два дня меня в школе не будет. Пока…

Снег валил тяжелыми голубоватыми хлопьями, тихо и задумчиво. На улице он еще местами протаивал, означая лывы[6] в канавах, а за деревней, на поскотине, все было ровнехонько запеленовано бархатистым саваном.

Давно ли сошли большие лежалые снега долгой зимы, а вот поди ж ты, как приятно хрустко отмеривать шаг за шагом по целине, ориентируясь только охотничьим чутьем. Он точно вышел к одинокой березе, что была отметиной на грани невысокого увала, разделяющего два озера.

Приостановился на минуту, с трудом соображая, что перед ним — белое привидение зябко жмется к березе или мельтешит снег перед глазами — и чуть было не прошел мимо, как вдруг в этом нежданно свалившемся на него чуде признал свою соседку.

— Юля… — только и смог он выговорить.

Тут же, торопясь и в чем-то виноватя себя, начал сбивать с Юльки снег, растирать ее пухлые ладошки и снова стряхивать снег с мокрой одежды и с легкого платка. Потом распахнул свой кожушок, притянул к себе Юльку, туго запахнул полы, даже воротник поднял, чтобы Юлька и лицо спрятала в теплом бараньем меху.

— Вот дуреха-то… — вздрагивал Михаил от прикосновений к его лицу холодных и мокрых Юлькиных щек. — Вот так удумала гулять в такую падеру…

— Я знала, что ты не усидишь… И ждала. Чуть не околела.

— Да не крути ты головой-то… Прячься от снега.

Она прижалась к его груди, обхватила руками, тихо и счастливо засмеялась.

— Ну, так-то я быстро оттаю. Ты ж уголек угольком, горишь весь.

— Зато ты прям лягушонок. Брр-р! Даже волосы пахнут снегом.

— Не сердись.

— Разве можно на тебя сердиться? Вот дуреха-то…

— Я только хотела тебя поздравить и пожелать…

— А… какой прок от пожеланий…

— Не скажи… Я ведь колдунья, сам же говорил. Али забыл, как лихоманку из тебя выгоняли? Вот… Что наколдую, то и сбудется. Сказала Анисье — дочку родишь…

— Ну?

— Родила. Дочку. Вчера в полдень. Только привезли в Юргу, тут же и — здрасьте вам.

— Вот те раз! А я ничего и не знал. Это же… как говорит Парфен Тунгусов, происшествие в мировом масштабе. Целых четыре года в Нечаевке никто не рождался… Соображаешь, кого поздравлять-то надо?

— Да я-то соображаю, а ты вот не очень. Пошто деда моего ухайдокал? Ему ведь уже и на печке-то в тягость сидеть, а ты его в лес уволок. До сих пор кряхтит да ойкает.

Михаил засмеялся, дунул на Юлькины кудряшки, что щекотали ему лицо.

— Ну, коль ворчать начала, значит, оттаяла.

— Миша… Спасибо тебе.

— За что?

— Так… На добром слове… — она чуть откинула голову и заглянула ему в глаза. — Я ведь хотела приревновать тебя, а… не к кому.

— Когда ж ты успела присвоить меня, а? Колдуньюшка? Я ведь тоже немножечко лешим стал…

— Охо-хонюшки, напугал! — она тряхнула головой, как бы отстраняясь от Михаила, а сама еще теснее прижалась к нему всем телом и все пыталась заглянуть ему в глаза.

— Юля… Не хулигань. Еще, чего доброго, счас целоваться полезешь, да?

— Дурачок. Ничего ты не понял. Ладно, беги на свои лесные острова, да про нас не забывай, леший.

Она прижалась щекой к лицу Михаила, тихонько от него оттолкнулась и сразу пошла, не оглядываясь, в сторону Нечаевки.

Михаил остался у березы, прислонившись к ней спиной. Смотрел на уходяшую от него Юлю Сыромятину, на мягкие следы, заштрихованные падающим снегом, и растерянно улыбался. Только сейчас он понял, почему ему было так тягостно все эти дни и отчего он не находил себе места. Следы… Уходят следы в неожиданную снежную круговерть и где-то там исчезают. Так же вот скоро уйдет и Аленка. Да, о ней и тревожился последнее время Михаил. Он боялся, что скоро у него не будет ни сестры, ни самого верного друга, ни привычной уже для него хозяйки в доме на Лосином острове. И ничего тут не поделаешь, заневестились девчонки-то, с ума начали сходить. Вон Юля что вытворяет: из Егора веревки вьет, строит глазки Жултаю, а с Михаилом готова вообще хоть в огонь и в воду. И Аленка к этой весне вытянулась, похорошела и расцвела, настоящей красавицей стала, хорошо, что сама еще об этом не догадывается. Того и гляди — влюбится. И поминай как звали. А он так привык к ее постоянному присутствию, к ее звонкому голосу, к бесконечным удивлениям. Привык заботиться о ней.

Михаил сердито застегнул деревянные пуговицы на кожушке, стряхнул снег с плеч и с шапки, заторопился к лесу. Ему казалось, что на него все больше и больше сваливается разных забот. А может, он их сам себе придумывает? Или уж так устроен человек, что чем взрослее он становится, тем сложнее кажутся простые слова и поступки окружающих тебя людей. Ну вот чего такого особенного сказала Юля, а он уже нагнал на себя мировую печаль, не понравилось, что Аленка вдруг выросла, и радость из нее льется через край. Что плохого-то в этом?

Однако заботы заботам рознь. Тут несколько дней назад объявилась в лесничестве председатель сельского Совета Татьяна Солдаткина. Она придирчиво осмотрела хозяйство, ухи свежей похлебала, с Аленкой пошушукалась, а когда уезжать собралась, озадачила лесничего:

— Подавай заявление, Михаил Иванович. В партию тебя принимать надо.

— Ты с ума сошла?!

— Наоборот, шибко поумнела. В Нечаевке нужна партийная организация. А коммунистов — я да Парфен.

— Но ведь мне шестнадцать! А в партию принимают с восемнадцати.

— Правильно. Как раз два года кандидатского стажа будет.

— Надо подумать.

— Нечего думать. Мы с Парфеном толковали об этом не один раз. А Парфен и в райкоме получил добро. Там уже знают тебя.

— Да вы мне хоть школу-то дайте закончить. А то ведь смех голимый получается…

— Это — пожалуйста. А заявление пиши срочно. Понял? Кандидат — это уже коммунист. А трое коммунистов — это уже партячейка. А партячейка в деревне — стержень всей жизни дальнейшей.

Он пошел ее проводить. Таня вела в поводу смирную лошадь, молчала, покусывала обветренные губы, искоса взглядывала на Михаила. Там, где дорога собиралась юркнуть в березняк, Таня остановилась, схватила Михаила за борта его форменного кителя и, глядя прямо в глаза, чуть не плача заговорила:

— Ты, курья башка, даже представить себе не можешь, какая беда грозит нам со дня на день… У меня каждое утро душа обмирает, как подумаю, что война кончится. Что делать-то будем? И ради чего жить?