Тощие ножки и не только - Том Роббинс

Подходящим кандидатом на эту роль была мисс Чарльз, но она вот уже несколько месяцев, как не показывалась у собора, Ложечка же не имела ни малейшего представления, где в городе находится ее квартира. Что в свою очередь означало, что им вновь придется рассчитывать на Перевертыша Нормана. Или на что-то еще, совершенно иное.

В общем, это действительно оказалось что-то совершенно иное, по той простой причине, что в тот день где-то на полповороте Перевертыш Норман вдруг неожиданно подхватил свою коробочку, блеснул роковыми синими очами, с мгновение пораздувал точеные лебединые ноздри, выпустил из поэтического рта заряд слюны, резко развернулся на грязной кроссовке и покинул сценическую площадку на Пятой авеню. Больше он туда не возвращался.

Столь неожиданным было бегство артиста, что предметы от растерянности не знали, что и сказать, хотя, оглядываясь назад, пришли к выводу, что это назревало уже давно. Весна в этом году удалась на славу, и Пятую авеню заполонили проповедники – этакая разношерстная стая горластых птиц, залетевших сюда из какой-то суровой, неприветливой страны. По крайней мере четверо из них расположились в пределах досягаемости слуха от собора Святого Патрика, и в любое время дня и ночи предметы слышали, как эта четверка, словно сороки, оглашала улицу пронзительными криками типа «Восславьте Господа Бога нашего!», «Кайтесь, грядет Судный день!», «Светопреставление близится!», «Поколение гадюк, трепещите! Не избежать вам геенны огненной!».

Поскольку эти и им подобные пророчества звучали все резче и громче, Раковина была вынуждена успокоить Посох, заверив его, что это всего лишь стандартная риторика, а не сводка новостей из Иерусалима. В подтверждение ее слов Жестянка Бобов подчеркнул(а) тот факт, что уличные проповедники либо просто цитируют библейские строки, либо как попугаи повторяют избитые лозунги. Однако предметам и в голову не пришло, что волна проповедничества, захлестнувшая по весне улицы, может помешать Перевертышу Норману, отвлекая его, сбивая его внутренний ритм, нарушая равновесие тонкого вращательного механизма в его сердце. Ведь этот отрезок Пятой авеню в принципе всегда был довольно шумным. Более того, раньше Норману не мешало ни присутствие других уличных артистов, ни издевки со стороны циников.

В конце мая лето уселось Нью-Йорку прямо на физиономию – жаркое, влажное, липкое и душное. А вместе с жарой прибыл и куда более горячий проповедник – высокий сухопарый тип в дорогом костюме. Рот его сверкал золотыми зубами, лицо изрыто фурункулами, а голос напоминал звучание печального, наполненного дымом рога. Нет, этот человек не выкрикивал набившие оскомину пророчества. Скорее он устраивал настоящие проповеди – витиеватые, артистичные и обманчиво гладкие. Что еще более важно, судя по всему, он специально выбрал себе место перед собором Святого Патрика – едва л и не плечом к плечу с экзотическим херувимом, что с такой сверхъестественной медлительностью вращался на тротуаре.

Почти всю неделю Перевертыш Норман продолжал свое представление, не давая никаких оснований заподозрить, что незваный гость пробил брешь в защитной броне его сердца. И вдруг – бац! – Нормана как ветром сдуло. Предметы не знали, что и думать. А еще они угодили в западню, причем весьма и весьма коварную.

– Это следовало предвидеть, – сокрушенно вздохнул(а) Жестянка Бобов.

– Верно, – согласилась Раковина. – Самая что ни на есть благочестивая догма, если дать ей волю, всегда сживет со света волшебство.

Эллен Черри написала Бумеру, предупредив его о намерениях Бадди Винклера. Поскольку она была не столь уверена в намерениях Ультимы Соммервель, то не стала упоминать в письме имени хозяйки галереи. Лишь получив спустя месяц ответ Бумера, она узнала, что Бадди пробыл в Иерусалиме всего десять дней, а Ультима и того меньше – только пять. Об их посещении Ближнего Востока в его письме говорилось следующее:

«В Иерусалиме у меня такое чувство, будто я то и дело пялю глаза на очертания трусов истории. Будто где-то под их поверхностью, в этой промежности мира, обретает форму нечто очень важное, и при правильном освещении можно рассмотреть общие очертания, хотя, конечно, никогда толком не разберешь, какого они цвета и из чего сделаны – то ли из шелка, то ли из хлопка, то ли из резины, то ли из мешковины. Как бы то ни было, они будят во мне нечто такое, и я сижу и напрягаю глаза, пытаясь получше рассмотреть эти трусы или же разглядеть, что там под ними, словно они – это некое покрывало, за которым скрывается некая потрясающая половая щель, сделанная из золота, или что-то в этом роде Когда же ко мне заглядывает Бад, то он бывает еще больше заинтригован этим силуэтом, чем я. Он возбужден ему не сидится на месте, он вечно на что-то намекает – в общем, ведет себя так, будто у него секретов больше чем блох у дворняги. В общем, он явно что-то затевает и хочет, чтобы я ему помог, хотя и не говорит, что конкретно. Намекает, что мне, возможно, понадобится мое сварочное оборудование, но только не для того, чтобы что-то там сварить, а наоборот, чтобы разрезать. А еще он говорит, что я и еще несколько чуваков, которых он мне выделит в помощь, должны при помощи автогена вломиться в одно место, в котором есть железные ворота или железные решетки. Я тогда еще не получил твоего письма, поэтому не понял, что это за место такое. Нет, я предполагал, что Бад не станет во имя Господа нашего Иисуса грабить банк, поэтому сказал ему, что в принципе согласен, если это, конечно, не помешает мне продолжить работу над моей скульптурой. И в этот момент он не удержался и прочел мне лекцию о высеченных из камня идолах.

Как бы там ни было, моя конфетка, пробыв здесь неделю, Бад мне заявил, что, мол, дело откладывается, и спрашивает у меня, не собираюсь ли я задержаться в Иерусалиме до января – что, кстати, так и есть, потому что именно в январе состоится открытие памятника, над которым мы сейчас работаем. Ультиме – она в это же самое время пробыла здесь пять дней, уговаривая меня выдать что-нибудь еще в духе моей нью-йоркской выставки, – известно про этот наш памятник, и я попросил ее поделиться с тобой, если тебе, конечно, это интересно. Если хочешь, можешь ей позвонить.

Причина, по которой Бад отложил взрыв Купола на Скале до лучших времен (если, конечно, ты права и это именно то, что он задумал), заключается в политике Израиля. Хотя религиозные партии правого крыла в результате последних выборов заметно усилили свои позиции, добиться решающего большинства они не смогли. В результате в Израиле сформировано коалиционное правительство, в котором упертые консерваторы партии Ликуд – они всегда были на дружеской ноге с нашими крайне правыми – вынуждены делить власть с представителями Трудовой партии. Это было четыре года назад; а теперь все говорят, что, несмотря на уступки со стороны ООН и все такое прочее, на выборах, которые состоятся в ноябре, правые наверняка отхватят себе весь пирог, или как это здесь называют – маранг (не знаю точно, как пишется). Так что Бад рассчитывает, что ему будет куда проще провернуть свою авантюру, когда командовать парадом будут крайне правые. Вот он и решил дождаться, когда они в январе приберут к рукам власть, чтобы потом ему никто не мешал обтяпать свое грязное дельце. Надеюсь, ты усекла картину, моя медовая?»

Еще как. А главное, там и в помине не было никаких ковров.

Давление воздуха в бутылке с шампанским такое же, что и в шинах тяжеловоза-грузовика, или, чтобы уж быть до конца точным, – девяносто фунтов. Однако на этом сравнение заканчивается. Потому что, что касается самих сосудов, налицо существенная разница.

Большую часть времени, проведенного ею в Нью-Йорке, начиная примерно с того момента, когда Бумер продал свой индейкомобиль, Эллен Черри ощущала внутри себя некое давление. И хотя сила его была постоянна, характер то и дело менялся. Порой оно казалось щекоткой и приятным головокружением, порой бывало тупым и невыносимым. Иными словами, часть времени она ощущала себя бутылкой шампанского, другую часть времени – шиной грузовика.

Благодаря загадочным появлениям-исчезновениям Ложечки, а также из-за ее странного и, скажем так, в высшей степени маловероятного романа с собственным боссом, Эллен Черри на протяжении почти всей весны и начала лета чувствовала себя бутылкой игристого вина – газы бились о стенки сосуда с такой силой, что Эллен Черри решилась-таки позвонить Ультиме Соммервель – тем более что скоро та на лето закроет свою галерею, а сама отправится в Хэмптонз. Так что если ей хочется что-либо узнать о Бумере и его проектах, то надо действовать как можно быстрее, в противном случае придется ждать до осени. Эллен Черри сказала себе, что теперь ею движет не отчаяние, а всего лишь любопытство, однако не стала оттягивать встречу с дилершей. Более того, у нее хватило смелости потребовать, чтобы встреча эта состоялась в главной галерее – Эллен Черри отлично понимала, что такие птицы, как Ультима Соммервель, редко когда залетают южнее Четырнадцатой улицы.