Возвращение в эмиграцию. Книга первая - Ариадна Васильева

На другой день мы вооружились удобным ведерком, лагерным котелком и молочником и отправились с Таткой на добычу.

Постепенно налаживались связи. Как и мы, почти все русские сидели на месте. А через месяц стали помаленьку возвращаться французы. Появились соседи, дом ожил. К нам приходили расспрашивать, как мы тут устроились при немцах, рассказывали о своих мытарствах.

В городах, в деревнях, хоть и своих, беженцев не очень-то привечали. Отели сразу переполнились, на постой в частные дома никто не брал. Даже стакан обыкновенной воды из-под крана выносили за плату. Были исключения, но парижане остались недовольны поведением соотечественников.

Над людскими толпами носились немецкие самолеты. Иногда стреляли, а больше разгоняли, наводили панический страх. Многие похоронили своих близких на обочинах дорог, многие потеряли детей, многие, возвратившись, обнаружили разграбленные квартиры. Поживились мародеры в пустом городе.

И всякий раз, как доводилось выслушивать осунувшихся, сникших соседей, неизменно вставали перед глазами картины горестного исхода. Седой дедушка на тачке, белобрысые ребятишки с радостными мордашками, мужчина с плачущей девочкой, коляски со спящими младенцами — весь поток, что двенадцать часов омывал наш дом. Что сталось с этими людьми?..

Беженцы возвращались поодиночке, семьями, небольшими группами. Народу в Париже становилось с каждым днем все больше, уже не так жутко было выходить на улицы. Но суп айн-топф стали теперь выдавать по карточкам. На одну карточку — одну поварешку. Тогда, презирая своих благодетелей, мы стали жулить. Татка становилась в очередь, растянувшуюся на полквартала, а я человек через десять после нее. Проходя мимо, уже нагруженная, она незаметно совала картонки, и я повторно получала еще по одной порции. Карточки никто не проверял, просто считали количество.

Но не все же и горе мыкать! Может у людей, хоть и война кругом, случиться радостное событие?!

В один из обычных дней я шла за айн-топфом. Тата уже стояла в очереди. Я замедлила шаг. Из-за угла навстречу вынырнул велосипедист. Ну, едет и едет. В рабочей блузе, в плисовых штанах, в кепке. Я еще успела отметить его старый, почему-то дамский, велосипед.

И вдруг все стало ничтожным, мелким: айн-топф, немцы, воздушные тревоги. Живой и невредимый, стоял передо мной Петя, широко улыбался и ждал, когда я соблаговолю узнать его. Упали с грохотом молочники. Я уткнулась в его плечо.

— Петя! Петенька ты наш!

Подобрали молочники, пошли домой. Он шел, прихрамывая, одной рукой обхватил мои плечи, другой вел свой велосипед.

— Ты хромаешь? Ты ранен?

— Зад до мяса стер, — засмеялся Петя и хлопнул рукой по велосипеду.

Но сам-то он, Боже мой, какой он был черный, заросший! Я привела его к тете Ляле, оставила обниматься, плакать и приходить в себя, побежала обратно за супом. Татка уже ждала и ругалась на чем свет.

— Куда ты запропастилась?

— Беги домой! — шепнула я, выхватывая карточки.

Взгляд ее тревожно заострился:

— Что-нибудь случилось? Плохое или хорошее?

— Хорошее, хорошее! Суп не пролей!

Я нарочно ей ничего не сказала, чтобы все обрушилось сразу, как водопад.

Настоящая, страшная война началась и закончилась для Пети в один день. Все это он нам рассказывал, ухоженный, отмытый, лежа на животе на широченном диване. Весной, во время учений, он неловко упал и сломал ногу. Его положили в госпиталь. Перелом благополучно сросся, его выписали в часть. Он отправился к месту назначения, но части этой уже не существовало. Началось беспорядочное отступление французской армии. Петя побежал вместе со всеми.

Солдаты бежали, немцы настигали. В какой-то деревеньке стоявший возле дома фермер втащил его во двор. За руку бегом довел до стога с сеном. Зарытый с головой в душистое сено, Петя просидел там всю ночь. Волна наступающих немцев прокатилась через деревеньку и разлилась по всему северо-востоку Франции.

Наутро старик-фермер одел его в рабочую блузу и потертые штаны своего сына, тоже солдата, дал допотопный дамский велосипед, немного денег, и Петя поехал в Париж.

Он ехал и ехал. Ночами отсиживался в безлюдных местах, днем нажимал на педали. Счастье сопутствовало ему. На него никто не обратил внимания, его ни разу не остановили.

Отлежавшись у тети Ляли, Петя с женой уехали в Медон, и мы стали видеться реже.

Появились и другие наши незадачливые солдатики. Уж как они умудрялись пробраться в Париж, не все рассказывали, но примерно теми же способами, что и Петя. Объявился Славик Понаровский, Антон из Казачьего дома. Стали поступать известия об остальных. Время нечаянной радости прошло. В один день, сразу, одним, сбивающим с ног, ударом настигли нас первые потери. Олег Павлов убит. Марк Осоргин в плену. В плену оказались Панкрат и Денис Давыдов. Коротенькую записочку из плена получила от летчика Поля Дювивье Татка.

В конце августа суп айн-топф кончился. Немцам надоело. Но и жизнь стала потихоньку налаживаться. Открылись некоторые магазины, булочные. Все теперь стало по карточкам, в быт вошли длинные, нескончаемые очереди. В этот же период немцы начали грабить Париж. Вывозили все, начиная с шоколада и кончая бронзовыми памятниками на площадях. Даже оцинкованные стойки в бистро обдирали, лишая Париж его особого, непередаваемого колорита. Стала шириться, набирать темпы дикая спекуляция.

В первых числах сентября маме стало совсем плохо. Жила на одних уколах. Описывать этот период не стану. Тяжело. Даже теперь, спустя много лет, не могу. Мы не отходили от нее ни на шаг. Утратилось ощущение времени, все потеряло смысл. Она умерла 5 сентября 1940 года. Я отлучилась от ее кровати на минуту, а когда вернулась, она уже не дышала. Ровно через месяц ей должно было исполниться пятьдесят лет.

Звать знакомых на похороны не было никакой возможности. Были только свои. Бабушка совсем растерялась, изумленно смотрела на мертвую дочь и все хлопотала об иконке, неправильно, по ее мнению, положенной под голову, когда надо было оставить в руках у Наденьки.

Мы похоронили маму на кладбище в Бианкуре неподалеку от тети Веры.

5

Одиночество. — Работаю с Ниной. — Таткина авантюра

После маминой смерти я не могла находиться в доме. Каждая вещь неумолимо напоминала о ней. И сразу разрушилось былое равновесие с Сашей. Связующим звеном была мама. Звено распалось — мы стали чужими. Он замкнулся в своем горе, я — в своем. Он стал реже бывать дома, видно, мое присутствие тяготило его. Я забивалась в угол кровати и целыми днями сидела неподвижно, уставившись в одну точку. Сережа решил перевезти меня обратно в комнату при Казачьем доме.

А там все вернулось на круги своя, даже ресторан заработал. Макаров разыскал Сережу и предложил занять прежнее место.

Приходили ребята из спортгруппы, но все это было уже не то. Мы стали взрослыми, ни следа не осталось от былой беззаботности и веселья. У каждого за плечами было свое горе и полная неизвестность в будущем. Приходила Маша, бледная с заострившимся личиком. От Андрея Гауфа не было никаких известий. Для него, мобилизованного в Африку, война только началась. И еще я с ужасом замечала, как хиреет наш ресторан-кормилец. Посетителей было мало, продуктов не достать.

Целый месяц с замирающим сердцем мы ждали развязки, но пришла она неожиданно и совсем с другой стороны. И Казачий, и Младоросский дом закрыли немцы. Они не допускали никаких политических объединений, тем более эмигрантских. Мы остались не только без работы, но и без крыши над головой. Кинулись обратно на Жан-Жорес, но Саша за это время успел продать право на квартиру и уехать в неизвестном направлении. Временно нас взяла тетя Ляля, но это не было спасением. Не могли же мы до бесконечности сидеть на ее шее. Каждое утро мы с Сережей разбегались в разные стороны: я — в поисках жилья, он — в поисках работы.

Бог мой, как просто было найти и снять квартиру в довоенном Париже! Почти на каждом жилом доме у входа вывешивалась специальная табличка с объявлением и списком сдаваемых квартир. Если исключить богатые кварталы, это было по карману любому работающему человеку.

Исчезло все. И квартиры, и умеренная стоимость. Такое впечатление было, будто число парижан утроилось, а цены подскочили до звезд. Даже в самых захудалых отелях не было мест. Я ходила, ходила, ходила… и бросила ходить. А Сережа бросил искать работу.

Будь у нас свой угол, мы бы, в конце концов, открыли газ и кончили разом все мучения. Но даже такой возможности не было. И тогда Сережа совершил ужасный поступок, хотя тот позволил и ему, и мне продолжить существование на этом свете. Он завербовался на строительные работы в Баварию. Сделал это без моего ведома, кажется, в первый и последний раз в жизни. И пусть умом я понимала всю безвыходность нашего положения, в восторг от его самодеятельности не пришла. Даже совершенно идиотский вопрос умудрилась задать: