Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 3. - Мурасаки Сикибу

Он собирался поехать в Удзи, когда деревья, одевшись в осенний багрянец, станут достойными того, чтобы воспеть их в стихах, однако столь горестное обстоятельство не позволяло и помышлять об увеселительных прогулках в этой местности. Но вот кончился срок скорби, и принц, рассудив, что прошло уже довольно времени — не век же горевать, не век же лить слезы, — снова отправил в Удзи длинное послание. Сестры получили его дождливым холодным вечером:

«Осенней поройСтонут в горах олени.О чем думаешь тыВечерами, когда росаЛожится на листья хаги?

Обидно, что Вы не хотите понять… Все вокруг располагает к печали. Право, когда еще „увядающие луга“ (402) могут таить в себе столько очарования?..»

— Мы действительно можем показаться ему невежественными провинциалками, — сказала Ооикими. — Ответь хоть теперь.

— Увы, я не понимаю, как вообще дожили мы до этого дня! — вздохнула Нака-но кими. — Думала ли я, что когда-нибудь снова возьму в руки кисть? Неужели прошло уже столько дней? О, какая тоска- Слезы застилали ей взор, и, отодвинув тушечницу, она сказала:

— Я не в силах писать. Подумать только, мы уже встаем, ходим, а ведь совсем недавно… Неужели и в самом деле всякое горе имеет пределы? О, я не могу с этим примириться!

Ее заплаканное личико было так прелестно, что у старшей сестры невольно сжалось сердце.

Гонец, вышедший из столицы под вечер, добрался до Удзи, когда было уже темно.

— Как же он вернется в столицу? — забеспокоились девушки. — Не лучше ли ему остаться здесь?

Однако гонец заявил, что должен вернуться немедленно, и, не смея задерживать его, Ооикими ответила сама, хотя и она не вполне владела еще своими чувствами:

«Слезы моиГустым туманом упалиНа горную хижину.Где-то за ветхой оградойСтонет, мне вторя, олень…»

К тому времени совсем стемнело, и знаки были едва различимы на темно-серой бумаге. Не заботясь об изяществе почерка, Ооикими полностью доверилась кисти, затем, свернув письмо, передала его гонцу. Когда гонец проезжал мимо горы Кохата, хлынул страшный ливень, но разве выбрал бы принц человека трусливого? Ни на миг не останавливая коня, гонец миновал почти непроходимые тростниковые заросли и быстро добрался до столицы. Его сразу же призвали к принцу, а поскольку он промок до нитки, принц особенно щедро вознаградил его.

Развернув письмо, принц Хёбукё увидел, что оно написано незнакомым ему почерком, куда более уверенным и утонченным, чем тот, к которому он успел привыкнуть. «Какая же из них старшая?» — гадал он и, не в силах оторвать взора от письма, долго не шел в опочивальню.

— Сначала он не ложился, потому что ждал гонца… — недовольно шептались дамы.

— Теперь не может расстаться с письмом…

— Видно, неспроста…

Впрочем, скорее всего им просто хотелось спать.

Поднявшись рано утром, когда все вокруг было еще окутано туманом, принц поспешил написать новое письмо:

«В утренней мглеПодругу свою потеряв,Стонет олень.Могу ли я равнодушноСтонам его внимать? (403).

Когда б слышали Вы мои рыдания…»

«Ответ должен быть учтивым, но не более, — подумала Ооикими. — До сих пор мы жили, не ведая печалей, под надежной защитой отца. К сожалению, нам пришлось пережить его, и теперь мы обязаны заботиться не только о собственном, но и о его благополучии, ибо до последнего мгновения он помышлял лишь о нас, и малейшая наша оплошность…»

Застенчивая и робкая по натуре, она так и не решилась ответить. Разумеется, это не значит, что Ооикими не способна была вполне оценить достоинства принца. Даже короткие послания, написанные его рукой, поражали удивительным изяществом почерка и слога, и, хотя не так уж много она получала писем, сравняться с принцем не мог никто, это было очевидно. Однако отвечать на эти утонченно-чувствительные послания Ооикими все же не считала возможным. «Да и что я могу ответить? — вздыхала она. — Я, которая, словно монах-скиталец, обречена доживать свой век в горной глуши?»

В то же время она никогда не отказывалась отвечать на теплые, полные искреннего участия письма Тюнагона. Срок скорби еще не кончился, когда он сам приехал в Удзи. Сестры помещались теперь в восточном переднем покое, где пол был опущен несколько ниже общего уровня[151]. Пройдя в дом, Тюнагон вызвал госпожу Бэн.

Чудесный аромат, наполнивший унылую обитель скорби, привел девушек в такое замешательство, что они не могли выговорить ни слова.

— Вам незачем избегать меня, — сказал Тюнагон. — Неужели вы станете противиться последней воле отца? Не лучше ли нам поговорить без посредников? Вы же знаете, я никогда не сделаю ничего такого, что могло бы оскорбить вас…

— Ах, разве мы предполагали, что доживем до этого дня? — ответила наконец Ооикими. — Поверьте, мы словно во сне и все не можем очнуться… Сияние солнца ослепляет нас, и мы не приближаемся даже к порогу…

— Но стоит ли так упорствовать в своем затворничестве? Я не говорю, что вы должны выходить при свете дня или лунной ночью единственно ради собственного удовольствия. Это было бы действительно дурно. Однако ставить меня в столь неловкое положение… Почему бы вам не поделиться со мною своими печалями? Как знать, может быть, я сумею вас утешить.

— Вам в самом деле следует быть полюбезнее, — поддержали гостя дамы. — Господин Тюнагон так добр, так искренне хочет помочь вам. Подумайте хотя бы о вашем бедственном положении.

Ооикими, успевшая к тому времени обрести присутствие духа, не могла не понимать, сколь справедливы их упреки. Она ценила преданность Тюнагона, не раз пускавшегося в дальний путь по диким лугам для того лишь, чтобы навестить их, и хорошо помнила, какое живое участие он принимал во всем, что их касалось. Помедлив, Ооикими все-таки пересела поближе.

Выразив свое сочувствие их горю, Тюнагон рассказал о том, какое обещание взял с него когда-то ее отец. Он говорил нежно и заботливо, не позволяя себе ни малейшей нескромности, и вряд ли девушку тяготило бы его присутствие, когда б не мысль о том, что она разрешила этому, в сущности, чужому ей человеку слышать ее голос, когда б не мучительный стыд, охватывавший душу при воспоминании о тех днях, когда ей приходилось во всем полагаться на его помощь. Односложно отвечала она на вопросы, и такое принуждение проглядывало в ее облике, что сердце Тюнагона мучительно сжалось. Глядя на печальную фигуру за черным занавесом, он вспоминал тот предрассветный час, когда впервые увидел дочерей принца.

— На поблекшие травыГляжу — а вижу невольноТвои рукава.О, как же они потемнелиЗа эти скорбные дни… —

прошептал он, словно ни к кому не обращаясь.

— Мои рукаваСтали приютом надежнымХолодной росе.И только я, бесприютная,Не найду пристанища в мире…

«Выпала нить»… (404) — тут голос ее осекся, и она поспешно скрылась в глубине покоев, как видно не сумев справиться со своим горем. Не смея ее задерживать, Тюнагон лишь печально вздохнул.

К нему вышла госпожа Бэн — замена, вряд ли его удовлетворившая, — и долго рассказывала разные трогательные истории из прошлого и настоящего, а как была она свидетельницей поистине невероятных событий, Тюнагон не мог пренебречь ею — мол, что мне в этой выжившей из ума старухе? — и внимал ее речам с ласковой снисходительностью.

— Я был еще мал, когда нас покинул господин с Шестой линии, — говорил он, плача, — тогда-то мне и открылось впервые, сколь безотраден мир. Повзрослев, я укрепился в мысли, что все чины, почести, в сущности, ничего не значат. А ваш господин? Казалось бы, он обрел наконец желанный покой в этом горном жилище, и так внезапно оборвалась его жизнь… Его уход окончательно убедил меня в тщетности всех мирских упований. Однако ваши барышни остались совсем одни. И могу ли я не принять в них участие? Правда, таким образом я сам привязываю себя к миру, но, пока я жив, воли покойного я не нарушу. И все же, с тех пор как вы рассказали мне эту удивительную старую историю, я окончательно уверился в том, что не должен оставлять следов в этом мире…

Содрогаясь от рыданий, Бэн молча смотрела на Тюнагона. Он был так похож на покойного Уэмон-но ками! Воспоминания давно забытых дней снова всколыхнулись в ее памяти, старая скорбь увеличила новую, и казалось, что слезам ее не будет конца.

Матерью этой дамы была кормилица покойного Уэмон-но ками, а отец ее, скончавшийся в звании сатюбэна, приходился дочерям принца дядей по материнской линии. Долгие годы она скиталась по дальним провинциям и вернулась в столицу уже после того, как супруга Восьмого принца скончалась. Связи с домом Уэмон-но ками давно были разорваны, поэтому она поступила на службу в дом принца, где и жила все это время. Бэн принадлежала к незнатному роду и слишком долго находилась в услужении у других, но принц счел тем не менее возможным доверить ей воспитание дочерей. Ни днем, ни ночью не расставалась она со своими питомицами, но, как ни велика была их взаимная доверенность, она не открыла им тайну, так долго и так тщательно хранимую в глубине ее сердца. Однако Тюнагона одолевали сомнения. «Чем она лучше других? — думал он не без досады. — Старые дамы всегда болтливы. Можно поверить, что госпожа Бэн не рассказывает об этом случайным людям, но поверить, чтобы она не открылась своим воспитанницам… Недаром они так суровы со мной». Возможно, именно поэтому он и не хотел отпускать девушек от себя.