Сто рассказов о Крыме - Елена Криштоф

Выцветшее небо нынешнего года не очень-то отличалось от неба одна тысяча девятьсот сорок пятого. Это чувствовалось не только в полях, но и в самом, хотя и неузнаваемо укутанном зеленью, поселке. Зной, зной, зной… Ломкая, как бы обгоревшая с краев подшивка местной газеты тоже испускала его, пока я рылась, устанавливая точное время наград, которых удостоен Владимир Васильевич. Орден Ленина — 1966 год, орден Октябрьской Революции — 1970 год, звание Героя — 1973 год. А после того семьдесят третьего и не было хороших лет. Даже снега не выпадало три зимы кряду…

Но нынешняя пыль не пахла бедой. Она пахла просто пылью, в проселках между делянками, на полевом стане. Может быть, потому, что рядом по желобам бежала зеленовато-тусклая вода канала? И все время вспоминалась фраза: "Сейчас в Крыму каждый четвертый гектар — поливной. А будет в десятой пятилетке каждый второй".

Отряд Владимира Васильевича Каплана, то есть 19 человек механизаторов и полеводов, обслуживает 400 гектаров, высокоинтенсивных, дающих три урожая в год. Такое возможно только при наличии мощной техники, например, безотказных ЮМЗ-6. Не с этих ли тракторов мы стали вспоминать трофейные «Ланцы» и отечественные, с тяжелыми рычагами «Нати», собранные по винтику или вернувшиеся из эвакуации? И теперь уже все время, пока шел разговор об умном, то есть, прежде всего, поливном гектаре, над ними стоял и стоял то тонкий, дребезжащий, то густой рокот тракторов нашей юности. И еще в сухом, пресном воздухе красного уголка витали непонятные сейчас вопросы: есть ли в мастерских баббит? Что делать, если посыпалась коробка скоростей? Если отказало магнето? Где брать коней, перепрягать в жатки, в сеялки и так далее?..

…Солнце бьет в высокие пыльные окна, желтеет вода в графине, рядом, в мастерских, знакомо звякает железо о железо. И запах оттуда тянет тоже знакомый: солярки, в него вплетается еще резкая струйка бензина. Так пахнет в больших современных мастерских, так пахло в старых кузнях, где ремонтировали наши "Ланцы"…

— Раньше, ну, даже не во времена «Ланца», а десять лет спустя, счет как шел? — спрашивал между тем самого себя Владимир Васильевич и сам же себе отвечал: — на лошадиные силы. А завтра? Завтра я прямо скажу: сил хватит, ты бы мне образования не нашел, где позычить?

— А сегодня?

— Сегодня лично я, практик, справляюсь при условии все время с наукой держать контакт.

Наука, какое это далекое было слово в те дни, когда Вовка Каплан в разбитых трофейных ботинках ходил по непролазной грязи в школу, а потом торопливо познавал истину: карбюратор надо продуть, магнето зарядить, а все остальное подтягивать. По его тогдашним понятиям наука словно и служила науке, а сюда, на поля, ее еще и не ждали. Это сейчас Каплан загибает пальцы, перечисляя:

— Селекция — на первом месте, я считаю. Гербициды — тоже, без них не обойдешься. Удобрения… Вы сегодня такого дурня найдете, чтоб, к примеру, селитру с охотой соседу занял, как избавился? Не найдете. А было, говорили: "Помалу в сеялку, Володя, засыпай, для начальства. А мы, как отцы и деды, обойдемся: "Два дождя в маю, и не надо агронома".

Но мы все-таки вздохнули об этих не выпавших дождях, посмотрели в окна, где белой отвесной стеной стоял зной…

— "Не надо агронома", — повторил, передразнивая кого-то Каплан, и покачал головой. Может быть, самого себя он передразнивал? Того дальнего, с худой детской шеей, с широким, вечно смеющимся ртом?.. — А для чего не надо? Чтоб взять верных 20 центнеров? А если доказано — можно иметь 42–45? А на поливных, к примеру, 100 центнеров кукурузы на зерно?

И вот тут-то я подумала: кем доказано? Им ведь и доказано. И не такой уж он тихий, хотя только что о себе бросил: "Я спорить не любитель, я помечтать любитель".

Я не успела спросить его, о чем же помечтать, потому что выплыло то давнее, когда к каждой полудетской мечте об учебе, о любви присоединялось непременно: чтоб хлебы было вдоволь. И чтоб сапоги не дырявые. Он, наверное, тогда еще загадывал: чтоб запчасти, чтоб новые мастерские — не лежать в луже, перетягивая настывшее железо… А вот насчет звезды Героя Социалистического Труда — вряд ли… И даже не в звезде дело: вряд ли кто из нас представлял нынешние поля — как их было представить! — и эти разговоры о науке, и канал, и дождевалки с автоматическим управлением, так естественно раскинувшие свои стрекозиные крылья, будто они сами выросли на полях, и не нужно было ни ума, ни горла, чтоб их изобрести, внедрить, доказать…

Дождевалки были такой приметой времени в степи, как в городе, скажем, гусиные шеи кранов. И пока я шла по селу, были видны вдали их радуги, и темные от сытой зелени поля, хотя дождя в этом году не было ни в «маю», ни раньше. Я шла, узнавая: вот здесь мы танцевали с летчиками весной сорок четвертого. Вот здесь мы жили во время оккупации, а рядом — девочка Тоня, убитая потом немцами в совхозе «Красный». С Тоней мы пели, прижав голову к голове: "Под окном черемуха колышется, осыпая лепестки свои…"

Никакой черемухи за окном не было. Там уже в августе осыпала жухлые листья тощая сирень, и топтался патрульный с вечными своими «ахтунг» и «хальт». Тонин голос, сильный и шершавый, как степной ветер, раздражал его, и тогда он принимался колотить в окно.

История последняя о том, как писались эти рассказы

Когда-то время в моем сознании стояло на месте. Не только от детского моего нетерпения это происходило, но, наверное, и от того, что времени не сообщали еще нынешнего грозного ускорения. Впрочем, многие утверждают: после сорока, во все эпохи, годы мчатся под горку, подскакивая в жестких промоинах вроде того детского обруча. Разница только, что годы остановить нельзя… Не то что жестяной дребезжащий круг.

И все-таки желание задержать время, продлить миг охватывало меня, как и всякого человека, не раз. Это случалось от избытка счастья, от удивления перед красотой природы, это было также в тот высокий день, когда, наконец, пришли наши. Но есть место на земле, где я отчетливее, чем где бы то ни было, чувствую тоску по уходящему, ушедшему, и уже не желание — необходимость встать поперек. Пусть о меня ударяются секунды, пусть тратят что-то во мне — все равно я должна задержать хоть горстку времени.

…Весной 1969 года мы шли по Эльтигену, по золотому песку, взявшись за руки так, будто нашли друг друга не через двадцать пять лет, а сразу после освобождения. И вдруг увидели: под тонкой пленкой воды, носами уткнувшись в берег, один за одним, один за одним стоят катера. Нет, не катера, а уже словно тени их, обозначенные пунктиром истаявшего занесенного песком металла. Для тех, кто прыгал в воду с них в ноябре сорок третьего, времени больше не существовало: оно было обрублено. По сю сторону осталась тяжелая черепица рыбацкого поселка, колючки верблюдки у самой воды и ровный, слизывающий набег волн…

Мы разом почувствовали нашу вину, ту, которую чувствуют живые, стоя у пирамидок, у стел и иных мемориалов, если под ними — ровесники. Вина еще увеличивалась счастьем, мы разомкнули пальцы. Но через минуту поняли, счастье не уменьшилось, только стало острее, за него надо было держаться. А что касается беззаботности, на что она счастью в нашем возрасте?

Вот с этого чувства, с этого безмолвного стояния над прахом десантных суденышек началась книга. И еще фраза тогда была сказана старым рыбакам в рубашке-распояске. Он пил у ларька пиво, сваливая пену на землю, и сказал:

— Все, скоро и эти железки время возьмет. Будет пляж, не будет Эльтигена…

Мы ходили в тот день по холмам, где окопы осыпались, но до сих пор еще не заросли, мы искали старые гильзы и находили их на обрывах под кустами терновника. Мы сидели на теплой майской земле и говорили о тех, кто погиб. А еще я сказала, что в шестидесятом видела десантные мотоботы почти в полный рост. Тогда они тяжело поднимались над водой ржавыми бортами, песок еще не засосал их, и можно было все рассмотреть: надстройки, палубу, леера…

Мы помолчали и вдруг ощутили время, оно как бы текло между пальцев, оно оборачивалось песком огромных песочных часов, ему надо было помешать. На это я знала один способ — написать книгу. Писать ее я, разумеется, стала не в тот же день, не на Эльтигене. Там я получила только изначальный толчок. Была еще потом нестерпимая разлука с Крымом, тоска по нему, воспоминания, которые однажды начались вопросом:

— А гильзы у тебя целы?

— И железка от катера тоже, и донышко амфоры…

— А помнишь, ты хотела написать книгу? Сто рассказов о Крыме?

И все, кто был с нами в комнате, тоже стали говорить об этой книге, прикидывать, что за рассказы.

Я благодарна всем им, но больше всех москвичу, человеку будто бы далекому от Крыма и литературы — доктору химических наук Игорю Вячеславовичу Верещинскому, придумавшему название. Кроме того, он был соавтором доброй половины историй, попавших в нее. В прямом и переносном смысле он шел рядом со мной во всех поисках, касалось ли дело сюжета или документов. У него было терпение иное, чем мое: таким обладают люди, работающие в науке.