Голос из глубин - Любовь Руднева

Они не знали тогда, что ответ Хорена будет пророческим:

— Мое доверие к возможностям океана безгранично, я ему вверил все лучшее, чем располагаю, скромно рассчитывая, что и он чистосердечно распахнет передо мною свои объятия. — И тут Хорен сделал, как он же заметил вслух, важное примечание: — Наташа, очень дорогая Наташа! Андрей не даст мне соврать, я ждал вашего приезда почти с таким же пылом, как и он, только братским. Ну, а необычайное парение словес наших, пожалуй, результат некоторой эйфории в связи с вашим присутствием. Когда люди запросто станут ездить друг к другу с одного конца света на другой, перестав себя противопоставлять в общем и в частности друг дружке, им вовсе не понятно будет, какое значение мы придавали расстояниям, разлукам, тоске.

Наташа благодарно кивнула Дирку и беспомощно развела руками.

— Я так взволнована, Дирк, что потеряла дар речи. Знаю только, этот вечер в вашем голландско-американском домике останется памятным до конца моей жизни. Это вроде общего плавания…

Они сидели теперь за маленьким столиком, пили кофе и полушутливо-полусерьезно прикидывали, куда в следующем веке, — а он — в соседстве, — шагнет их наука. Дирк воскликнул:

— Сейчас уже записаны песни китов, потом их расшифруют — и, пожалуйста, маленьких детей мы сразу сумеем учить и языку дельфинов, и человеческой речи. Мало ли какая необходимость возникнет себя же корректировать свойствами благородных обитателей моря.

Хорен легким движением головы показал друзьям — на стене у него висел большой фотопортрет дельфиньей пары.

— Все-таки ведь не редкость, когда человеку среди себе подобных и одиноко, и он все чаще выходит на контакт со зверями… У меня есть своя тайна, я даже ее и Энн не доверил, а вам сейчас открою: я хотел бы перед своим уходом из жизни услышать в глубинах моря что-нибудь вроде гимна китов, — Дирк рассмеялся, — могу же я себе позволить такую роскошь, а?! Но, возможно, подобные мечты возникают от глубокого недовольства собой.

Наташа неожиданно погладила Хорена по плечу. Андрей молчаливо кивнул и пристально взглянул на друга.

— Так я расскажу вам, какую штуку учинили мои друзья, а если захотите, дам послушать необыкновенную запись. Только подсядем к камину, у меня в нем не электрические, декоративные поленья, а настоящий древесный уголь. Сядем на маленькие табуретки, будем пить уже ночной свой кофе, а я приоткрою вам еще один секрет природы, наверняка неожиданный для вас.

Они перешли в каминную, уселись на ковре, а не на табуретки, и Хорен начал:

— Лишь маленький домашний бесенок знает, о чем только не думается в заполночный час. Ну, и о том, что волк нам ближе, чем нас учили некоторые жестокие сказки, настораживали предрассудки. Теперь появились непривычные музыкальные понятия, я только и слышу со всех сторон от друзей-этологов — песни китов, песни волков.

Дирк обвел глазами комнату, на голой кирпичной стене и тут висела фотография семейной пары — двух дельфинов, снятых лишь в другом ракурсе. Казалось, они полуулыбались.

— Не знаю, кто как, но я нуждаюсь в контактах со зверьем, без которых мир, кажется, теряет свой человеческий смысл. У меня есть добрые приятели в управлении лесов в Онтарио, у них давно в ходу опыты, далеко не безразличные и мне. Пользуясь отличными записями волчьего воя, они вызывали на свидание волков, лишь включая свою запись. Говорили, иначе им наблюдать летом за поведением волков в лесистых местах трудно. Я видел собственными глазами ноты пения кита, а в другой раз ноты волчьего воя.

Дирк встал, принес в корзиночке фрукты — виноград, бананы, груши — и знаком попросил Наташу похозяйничать, протянув ей тарелки и ножи.

— Не знаю, как уж вы рассудите, но меня это взволновало. Мне передавали рассказ лесорубов из Алгонкинского парка: волки порой пели в том парке в унисон с пилами. Каково?! У моего хорошего знакомого, биолога, в загоне поселили отловленного волка-гиганта Серого. История получилась изрядная. Загон построили позади заброшенной избушки, в ней-то и поселился мой приятель Джеф, молодой ученый не больно броского вида, но с отличным слухом и воображением, не уступающим любому сказочнику.

О, Дирк доподлинно знал, его брат геофизик или вот такая сестра, как Наташа, особенно охочи до бывальщин о зверях и растениях. Их и апельсинами не корми, не потчуй винами, подай им правду, вовсе не сервированную, о душевных схождениях живых существ с человеком. Такое про себя и друзей Дирк Хорен знал наверняка. И теперь так же тщательно, как ужин в виде нескольких распрекрасных натюрмортов, он заготовил этот рассказ.

Знал, ему не услыхать скептических вопросов, замечаний, после которых сам перестаешь доверять факту, истине и увлекательному эксперименту.

— Джеф в полночный, подходящий для волчьих дел час, пристроившись у окна хижины, принимался, — а делал он это естественно и, я даже сказал бы, виртуозно, — выть по-волчьи. Он не жалел ни своего крепкого горла, ни темперамента, которым обладает в избытке, ни терпения, а оно у него почти вровень с фантазиями. Выл он с интервалами в получасья. Но Серый безмолвствовал. Месяца через полтора, сжалившись над своим фанатичным мужем, приехала в ту хижину делить с ним тяготы эксперимента жена Мэри. Она выла не хуже волчицы, и случилось то, что жаждали они услышать, — Серый в первую же ночь ответил на вой Мэри. Но волк дал фору современной технике, пренебрег ею.

Едва супруги включили запись воя Мэри, Серый переставал отвечать. Он точно улавливал обертоны, тонко различал звук, его природу. Каков!

Мягкое лицо Дирка светилось неподдельным торжеством, он гордился талантом Серого.

— А зимой Джеф получил спектральный анализ звука. Прибор рисовал звуки. И не только основной тон, но и гармоники, за счет которых создается окраска звука. Разнясь числом и интенсивностью, они делают звук гитары отличным от звука той же частоты на фортепьяно. И звук-анализатор показал — живой голос Мэри отличался чуть-чуть от магнитофонного этими вот гармониками. Теперь его задача сводилась к изучению, как выразился он, «иностранного языка» без словаря и пособий. В первое же лето записал он около двухсот пятидесяти образцов воя Серого гиганта, а в следующем году добавил еще четыре тысячи записей голосов уже троицы волков. Отмечал Джеф и поведение во время воя. После анализа сонограмм проступали различия: огромное разнообразие в характере тоновых спадов, продолжительности звуков, фразы в целом, — их гармонические особенности индивидуальны у каждого зверя.

Дирк говорил так, будто готов был сменить свою профессию. Но Андрей-то понимал, его друг только компенсировал себя выходами в иные измерения, хоть и далеко не безразличные ему. Еще сказывался и неистраченный пыл юности, эту черту Андрей знал и за собой. Потому такая дотошность в рассказе Хорена имела особую убедительность. А тот продолжал:

— В голосе Серого присутствовало пять гармоник, а у двух других волков — от двух до четырех. Волки, несомненно, отличают членов стаи по голосам. Моего приятеля трогало, что Серый не переносил одиночества, когда Джеф и жена его уходили, он метался по загону и выл, так воет волк, отделенный от стада. Но еще одну маленькую историю доверил мне Джеф. Однажды пойманный волчонок, поранившись, погибал в загоне. А взрослый волк в соседнем загоне издавал меланхоличный и очень красивый крик — вроде плача. Крик поднимался до верхней ноты «до», держался так секунды две, а затем резко скользил вниз на четыре-пять нот. За этим понижением тона следовало еще такое же резкое, в целом более чем на октаву, — печальный звук одиночества.

Дирк умолк, потом спросил:

— Вам не казалось, Андрей, и океан начинен уймой голосов? Мы просто еще недостаточно акустически вооружены, чтобы внимать ему с полным пониманием, которого он безусловно заслуживает.

Когда пришло известие о гибели Хорена, вспомнился и этот долгий, ни с каким иным не сравнимый вечер.

— Может, — сказала Наташа, — может, если б в ту пору мы очутились в тех краях, все б сложилось иначе. Дирк умел вслушиваться в самые невероятные голоса, но, наверно, еще не научился понимать те, что остерегали его. Самые отважные часто по-детски беззащитны…

5

Сухой осенний лист, разъяренно красный, кленовый, облетев с невесть какого дерева, дружески прильнул к щеке Андрея.

Он пешком шел ранним сентябрьским утром по Невскому, с вокзала в «Европейскую», старую, добротную гостиницу. Тот же ветерок, что припечатал к нему открытый, как дружеская ладонь, лист, обдал запахом чистой речной воды. И, быть может, впервые Шерохов догадался — Ленинград подкупает его и своей причастностью к извивам речного, а там, глядишь, и морского духа; на многих перекрестках он удивлял будто неожиданными разворотами.