Воспоминания военного министра - Владимир Александрович Сухомлинов

Удалось соорудить и абажур к электрическому фонарю, благодаря случайно очутившемуся у меня в руках кусочку проволоки от бутылки боржоми, которую откупоривали в коридоре у моей двери.

Отправляясь на прогулку, я ее заметил и при возвращении носком сапога продвинул в камеру. Бумага у меня была, и этого материала было достаточно, чтобы защититься от падающего прямо в глаза отраженного от рефлектора неприятного света. На это примитивное сооружение почему-то решительно никто никакого внимания не обратил.

Среди нашей стражи были люди с человеческим сердцем, которым мы с женою обязаны тем, что имели возможность сообщать друг другу несколько слов, а каким это было подбадривающим средством для нас лично, не испытавшему того, что мы испытывали, понять трудно.

Также мне удалось самостоятельно значительно уменьшить сырость в камере. Дело в том, что зимой окно замерзало, оттаявшая вода собиралась в желобок и затем текла по стене, образуя на полу лужу. Мокрая же стена покрывалась плесенью. Я неоднократно заявлял об этом старшему, но это оставалось гласом вопиющего в пустыне.

Сердце мое стало пошаливать, и доктор прописал микстуру, которую принесли из аптеки в довольно большой стеклянной посуде. По инструкции она подавалась только в окошко и после приема лекарства отбиралась. Но однажды, случайно, бутылка осталась у меня, и я решил ею воспользоваться для осушки стены. Для этого нужна была веревка. На мое счастье, во время прогулки я заметил порядочный кусок таковой возле водосточной трубы, и мне удалось поднять ее незаметно для часовых.

Нужный материал был у меня таким образом готов, не хватало только палки, чтобы достать до высоко прибитого, у нижнего края окна, желобка. Это удалось добыть последовательно на трех прогулках: в первую я выломал из куста хворостинку и должен был оставить на месте; во вторую – я ее очистил, но не успел спрятать, и в третью – забрал, принес в камеру и положил под матрац.

Я проложил по желобу веревку, и ее хватило настолько, что удалось еще из середины опустить часть и привязать бутылку. По этой системе «вервия» стала стекать вода преисправно, и я только ежедневно выливал ее. Вся эта махинация, находясь за светом, не была видна со стороны двери, поэтому обратило на себя внимание старшего только то обстоятельство, что стена стала просыхать, а затем и совсем высохла. Когда же он мне заявил, что не понимает, почему у других стена мокрая, а у меня сухая, то во избежание недоразумений я секрет свой открыл, но не только не получил упреков, а, напротив, мне высказано было одобрение.

Называли меня «дедушкой», и на этот раз старший говорил библиотекарю: «А дедушка-то гляди какой механик, оказывается».

Наша квартира и все наше достояние осталось на руках у Марьи Францевны Кювье, заведовавшей в доме хозяйством уже много лет. Несмотря на свое слабое здоровье, она добилась с большим трудом свиданий со мной. Происходили они в присутствии товарища прокурора и солдатского депутата – всего 10 минут.

Однажды меня неожиданно позвали на допрос. Приехал сенатор Кузьмин, чтобы закончить следствие и заявить, что появившееся со слов Варун-Секрета сообщение в «Новом времени» по моему делу оказалось ложным. Оно действительно было ложно, как и все остальные приписываемые мне, но только не удостоилось того же внимания со стороны следователя раньше. Со следственным материалом ознакомиться я успел только частью и настаивал на предъявлении мне дел полевых судов о Мясоедове и Иванове.

Их и привез мне после того прокурор Ланской. Прочтя одни только приговоры, я понял, почему так долго нельзя было их добиться и почему сенаторы Таганцев и Носович так сопротивлялись и так опасались их оглашения… Такими же были в действительности и оба Николая Николаевича – великий князь и его начальник штаба.

Для чтения этих дел посадили меня в комнату, в которой градусник показывал ниже нуля. Ланской находил, что в делах нет ничего интересного и не стоило из-за этого зябнуть. Ему очень не понравилось, когда я ему показал, что в них представляет совершенно исключительный интерес, и сделал все нужные мне из дел выписки.

После того явился ко мне в камеру присяжный поверенный Муравьев в роли председателя новой Чрезвычайной следственной комиссии и убедительно говорил, что дело это чрезвычайно важное. Я и ожидал, что Чрезвычайная комиссия в «чрезвычайном» деле разберется.

Глава XXXIII

Гласное судопроизводство и обвинение

Совершенно в стиле предшествовавшего следственного производства, ни в одной из фраз которого не было и подобия поисков правосудия, а лишь целый ряд эпизодов политической борьбы, в августе 1917 года решили инсценировать гласное судилище, обставив его с особенным усердием. Власть так называемого Временного правительства близилась к закату. Дело Сухомлинова, состряпанное в 1915 году для того, чтобы спасти полководческую славу великого князя, удовлетворить жажду мести Поливанова, а господам Родзянко и Керенскому пробраться к кормилу правления, должно было уже теперь, в 1917 году, послужить дальнейшей цели: Керенскому и окружающим его людям удержаться у власти. Великий князь, Янушкевич, Поливанов и Гучков были уже давно в роли инструмента в руках Керенского, и именно в то самое время, когда в своем ослеплении думали, что вожжи в их собственных руках. Дело Сухомлинова должно было демократам и социал-демократам, ставшим целиком органом посольства Антанты, послужить средством унизить в глазах общественного мнения свергнутое царское правительство и раз и навсегда закрыть ему возможность возвращения к власти. Горькое разочарование для Николая Николаевича, надеявшегося возложить корону на свою собственную голову! Мой процесс должен был служить доказательством для всех в России, как опустилось, развалилось и до какой степени предательским стало военное ведомство под эгидою царского правительства, чтобы побудить крестьянина взять в свои руки спасение отечества. Мало того: новые властелины хотели процессом против царского военного министра учинить пропаганду и отвлечь внимание солдатской массы от большевиков, которые после предательского приказа по армии № 1 военного министра Гучкова[59] все сильнее и сильнее завладевали настроением всей страны.

С апреля 1917 года зажигательные ленинские речи раздавались уже на фабриках и в казармах Петербурга. Большевистское восстание было тогда подавлено[60] не без больших усилий. Немцы наступали безостановочно. Распространяемый в народной массе большевиками лозунг мира с немцами и войны с «капиталом согласия» становился среди молодого корпуса офицеров все популярнее, так как очевидная эксплуатация России Антантой, несомненное использование русского солдата исключительно как пушечного мяса многочисленным патриотам открыли глаза на то, что они гнусно приносятся