Первоисточники по истории раннего христианства. Античные критики христианства - Абрам Ранович

Получив власть, Юлиан не открыл гонений против христиан, как это делали его христианские предшественники и преемники по отношению к «язычникам». Христианская церковь была тогда уже слишком сильна. Он провозгласил свободу вероисповедания; единственный его враждебный христианам акт — запрещение христианам преподавать светские науки. Но это запрещение было изложено в весьма умеренных выражениях: «Преподаватели школьные должны превосходить других, во-первых, своим поведением, во-вторых — красноречием. Поэтому, поскольку я не могу быть лично в каждом городе, я приказываю, чтобы всякий желающий отдаться преподаванию не попадал на это дело без разбору и внезапно, но чтобы он получил одобрение властей и декрет куриалов, изданный в согласии с лучшими гражданами; этот декрет будет потом представлен на рассмотрение мне для того, чтобы (преподаватель) приступил к занятиям в городе, облеченный высшим почетным титулом на основании нашего заключения». Конечно, Юлиан имел в виду просто не утверждать учителей-христиан и откровенно мотивировал это в одном из своих циркуляров тем, что преподаватель должен быть честен, а не двуличен; и поэтому христианин не может быть допущен к преподаванию Гомера и других классиков, которых он считает сынами сатаны. Но император вместе с тем не возражает, чтобы христиане в своих церквах преподавали своим единоверцам догматы христианской веры и занимались «толкованием Матфея и Луки».

Однако такое поведение императора не умеряло гнева и ненависти к нему христианской знати, лишившейся своего значения и влияния. Христиане никак не могли удовлетвориться свободой исповедовать свою веру наряду с другими, они хотели монополии для себя при дворе, в управлении, в армии, сохранить свои привилегии, свои иммунитеты. Весьма правдоподобно поэтому предположение Либания, что копье, нанесшее императору смертельную рану в сражении с персами в 363 г., было пущено рукой христианина. Ведь христианская церковь всегда умела вовремя вооружить убийцу против неугодного ей противника.

Литературная деятельность Юлиана относится в основном к краткому периоду его правления (361—363 гг.) и носит на себе печать спешки. Его речь «О матери богов» написана в одну ночь, а его гимн Гелиосу — в три ночи. Работая часто в обстановке военного похода, он не мог отделать свои произведения как следует. Но, помимо того, его литературные способности были довольно ограниченны; его подражание великим мастерам античности содействовало лексической чистоте его языка, но приверженность старине не придала художественности его произведениям и оригинальности его философским взглядам.

Восстановление старой религии и победа над христианством были своего рода навязчивой идеей у этого юродствующего императора. Поэтому непримиримая вражда к христианству и христианам выражается прямо или косвенно во всех почти его произведениях и письмах последнего периода. Но прямой атакой против христианского вероучения является его специальный труд в 3 книгах — «Против христиан» (Catha christianon logoi), написанный во время его последнего похода в Персию. Это сочинение Юлиана, как и другие антихристианские книги первых веков христианства, до нас не дошло. Не сохранились также опровержения Юлиана, написанные Феодором из Мопсуестии и Аполлинарием Лаодицейским. Только из труда Кирилла Александрийского, написанного между 429 и 444 гг., сохранились отчасти на греческом, отчасти на сирийском языке первые 10 книг, в которых содержится полемика против первой книги труда Юлиана и многочисленные цитаты (редко — пересказы), почти целиком покрывающие первую часть сочинения Юлиана. На этом основании К. И. Нейман восстановил и издал эту часть [677]. Из остальных двух книг восстановлены лишь скудные фрагменты, по которым невозможно установить даже приблизительное содержание утерянных книг.

Юлиан в своем сочинении против христиан не был оригинален; он повторяет в общем те аргументы, которые выдвинули до него Цельс и Порфирий. Написана его книга многословно, путано, стилистически и синтаксически небрежно, хотя он в некоторых отношениях весьма щепетилен и, например, тщательно избегает зияния. Первая книга, которая только и дошла до нас, содержит критику христианского учения главным образом с точки зрения иудаизма, т. е. как раз наименее интересную для нас. Юлиан обнаруживает хорошее знакомство с Ветхим и Новым заветами, необходимо, однако, отметить, что библейские цитаты у него часто приводятся лишь приблизительно сходные с существующим ныне текстом. Судя по сохранившейся части, книга Юлиана написана не по строгому плану. Отступления, повторения довольно часты; чувствуется спешка в работе.

Кроме книги против христиан мы даем еще небольшой отрывок из «Цезарей» — произведения, стоящего несколько в стороне от прочих произведений Юлиана и представляющего явное, хотя и неудачное подражание Лукиану.

Мне кажется правильным изложить перед всеми людьми те доводы, которые убедили меня, что коварное учение галилеян — вымысел людей, злостно придуманный. Не заключая в себе ничего божественного, используя склонную к вымыслам детскую, неразумную часть души, оно придало чудесным выдумкам видимость истины.

Вознамерившись дать разбор всех догматов, которым у них учат, я хочу предварительно сказать, что читатели, если они пожелают возразить мне, должны, как в суде, не выдвигать никаких посторонних вопросов и не выступать с своей стороны с обвинениями, прежде чем не оправдаются в возводимых на них обвинениях. Ибо так они сумеют лучше и вернее отстоять свое дело, если захотят вчинить иск нам, но не должны выдвигать встречных исков, защищаясь против возбуждаемых нами претензий.

Необходимо вкратце выяснить, откуда и как явилось у нас понятие о боге, затем сопоставить то, что говорят о божественном эллины и евреи, а после этого снова спросить этих «ни эллинов, ни евреев», принадлежащих к галилейскому толку, по какой причине они предпочли нашему учению свое и, кроме того, почему они и тому учению [678] не остаются верными, а отказались от него и пошли по собственному пути. Признав, что ничего хорошего и ничего серьезного нет ни у нас, эллинов, ни в воспринятом от Моисея учении евреев, они от тех и других усвоили (лишь) то, что пристало к этим народам, как какие-то керы [679]. От евреев они усвоили нечестивость, вытекающую из легкомыслия, от нас — дурной и пустой образ жизни, вытекающий из нашей лености и вульгарности, и это им угодно было назвать высшим благочестием.

Что понятие о боге у человека не приобретено учением, а присуще ему по природе, доказывается тем, что у всех людей и в частности и в общественной жизни, у каждого человека и у каждого народа существует тяга к божественному. Все мы без всякой подготовки верим во что-то божественное, хотя не всякому легко ясно его познать, а знающему невозможно всем разъяснить… Наряду с этим общим для всех людей понятием есть еще одно: мы все как-то стихийно до такой степени привязаны к небу и к являющимся на нем богам, что, если даже кто-нибудь почитает другого бога помимо этих, он обязательно отводит ему жилище на небе; он не удаляет его с земли, но, посадив царя вселенной как бы на самое почетное место в мире, думает, что тот сверху взирает на земные дела. Надо ли в этом случае призвать в свидетели эллинов и евреев? Нет никого, кто не простирал бы руки к небу, когда молится или клянется богом либо богами; вообще, когда у человека является мысль о божественном, он устремляется к небу. И это вполне естественно. Веруя, что небесное нисколько не умаляется, не уклоняется и не подвергается ни одному из испытаний, присущих неупорядоченному (земному миру), но что движение его гармонично, порядок — стройный, что строго определен свет луны, что восход и заход солнца установлен в раз навсегда установленные сроки, — люди, естественно, подумали, что небо — бог и трон божий. В самом деле, к небу ничего не прибавляется и от него ничего не отнимается, оно не подлежит изменениям от перемены или перемещения; оно поэтому не знает ни гибели, ни рождения; будучи по природе бессмертным и нетленным, оно чисто от какого-либо пятна. Будучи, как мы видим, вечным и вечно движущимся, оно либо заключает в себе лучшую и более божественную нашу душу — так же, по-моему, как наше тело заключает в себе нашу душу — и потому носится по кругу вокруг великого творца; либо, получив движение от самого бога, оно вращается по беспредельному кругу в непрерывном и вечном движении.

Эллины выдумали насчет богов неправдоподобные, чудовищные мифы. Они говорили, что Кронос пожрал своих детей и затем изрыгнул их обратно; они рассказывают о кровосмесительных браках: Зевс сочетался с матерью и, родив от нее детей, женился на собственной дочери, вернее, даже не женился, а просто, сочетавшись с ней, передал ее другому. Далее — миф о том, как был растерзан Дионис и как затем его члены вновь были склеены. Об этом рассказывают греческие мифы. Сопоставь с этим учение иудеев о саде, который бог насадил, о сотворении Адама, а затем о создании для него жены. Бог у них говорит: «Нехорошо быть человеку одному, создадим ему помощника, соответственного ему»; а она вообще оказалась ему вовсе не помощницей, а явилась причиной, что и он, и она сама были выброшены из рая. Это, конечно, совершенно нелепо. Разве мыслимо, чтобы бог не знал, что создаваемая им помощница послужит получившему ее не во благо, а во зло? А змей на каком таком языке беседовал с Евой? Неужели на человеческом? Чем подобные вещи отличаются от выдуманных эллинами мифов? А то, что бог запретил созданным им людям познание добра и зла, разве это не верх нелепости? Ведь что может быть глупее, чем не уметь различать добро и зло? Ведь такой человек, очевидно, не будет избегать дурного и стремиться к хорошему. А главное — бог запретил человеку пользоваться рассудком; ведь, что различение добра и зла — дело рассудка, ясно и дураку. Таким образом, змей скорее благодетель, чем губитель рода человеческого. Вдобавок бога надо признать завистливым; в самом деле, когда он увидел, что человек обрел рассудок, то, чтоб он не вкусил, как говорит бог, от древа жизни, он изгнал его из рая, так-таки прямо заявив: «Вот Адам стал, как один из нас, зная добро и зло; а теперь, может быть, он прострет руку и возьмет также от древа жизни и вкусит и станет жить вечно». (И выслал его господь бог из сада Эдемского.) Итак, все это, насколько я понимаю, если только оно не заключает в себе тайного смысла, полно жестокой хулы против бога. Незнание, что та, которая была создана как помощница, станет причиной падения, запрещение познать добро и зло — а ведь только к этому подобает стремиться уму человеческому — и к тому же еще ревнивая боязнь, чтобы человек, вкусив от древа жизни, не превратился в бессмертного, — в этом слишком много завистливости и ревности.