Некровиль - Йен Макдональд

далеком Тихом океане; в таком великолепном одиночестве, настроенном на квантовую вселенную, разум возвышается к состоянию Дзен. Далее – опора балкона во Французском квартале. Нет, Боже, нет, темнота, не хватает воздуха, сердце останавливается в груди, клетки мозга выгорают одна за другой, сознание угасает, ослабевает, проваливается во тьму, тьму, свет, свет! Он отдернул руку.

– Слишком грубо, слишком реально для тебя, muchacho? Это тебе не примитивный вуайеризм. Это жизни. Что тебя укусило?

– Женщина… умерла. Я почувствовал ее. Я был ею. Так мощно, Миклан, так ярко…

– Максимальный кайф, Сантьяго? Большой трип? Выход за пределы? То, что для вас смерть, для нас рождение. В отличие от мяса, мы помним и рождение, и смерть. Мы помним свет, тепло, его интенсивность, и когда выходим из резервуара или глины, что-то остается с нами навсегда. Мясо не в силах понять, как смерть меняет нас. Внешне мы люди, внутри – подменыши, пришельцы.

Эхо умирания застряло внутри Сантьяго: страх, гнев, попытки уцепиться за ускользающую жизнь. А затем свет; абсолютная безмятежность капитуляции, когда сознание испарилось в первозданном свете. И дальше: тьма ярче любого света. Облако неведения. Дом Яхве. Нирвана. Атман. Духовные пути. Все религии знали этот край, куда сознание не могло попасть, эту область чистого бытия – царство, которое он искал всю свою взрослую жизнь.

Миклантекутли была права, подобное нельзя понять, если не испытал его на собственной шкуре, но даже простое мясо могло оценить по достоинству то, как вкус аннигиляции, краткое погружение в разрушительный свет, момент ничего-и-всего, может снова и снова манить к себе, пока не пронзит сердце шипами и стрелами. Пока ты не пристрастишься к смерти.

Он был в ужасе, когда они прижали женщину-Бледного Всадника к проволочному забору, и Миклантекутли поцеловала ее, прежде чем перерезать горло.

Тигровые полосы облаков цвета индиго проступили на светлеющем небе; за ними виднелись извивы небесного знака. До восхода оставалось несколько минут. В свете зари Сантьяго понял двойственную природу поцелуя Иуды.

– Каждый любит то, что убивает, каждый убивает то, что любит. – Он прикоснулся к тайне. – Миклан, я понимаю.

– Сантьяго, muchacho… – прошептала Миклантекутли интимным тоном, словно заказывая возлюбленному завтрак в постель. – Рада за тебя, но разве ты не знаешь, что все однажды заканчивается?

На улице Дорис Дэй ждали трое: двое мужчин и женщина. Аллозавры нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Небесный свет заставил наконечники копий вспыхнуть золотым пламенем: центральный охотник коснулся лба своим оружием, прежде чем опустить его до земли; воин поприветствовал достойного врага. Миклантекутли ответила легким поклоном.

И Сантьяго ослеп. Чья-то рука схватила его и потащила, спотыкающегося, незрячего, за собой. Небо пылало. Горело. Он потерял зрение. Слепой. Его глаза слезами из расплавленного желе потекли из выжженных глазниц.

– Шевели своей гребаной задницей! – Голос Миклан. Грубость странно успокаивала.

– Что? Как? – выдохнул он и бросился наутек сквозь стаи послеобразов на сетчатке.

– Что-то сильно бабахнуло в космосе; эти флоты, я не знаю. Но, как я уже сказала, все однажды заканчивается, так что беги и молись. Миклантекутли не позволит Бледным Всадникам загнать себя в ловушку и в первый раз побелить свою casa[211]. Я хочу на фиесте щеголять с высоко поднятой головой.

Округ Иствуда перешел в район декораций Дикого Запада: салуны, конюшни, банки, офисы шерифов, публичные дома. Огромный Театр памяти с каждым шагом обрастал деталями. Не оставляй меня, дорогая[212]. Они обогнули Универсальный магазин и оказались на Мейн-стрит, Тумстоун, штат Аризона, лицом к открытым воротам корраля О-Кей в классической позе стрелка[213].

– Ты развлекаешься с людьми, которые охотились на тебя?

– Что может быть лучше для разрешения разногласий с тем, кто убил тебя, чем поцеловаться и помириться? А камуфляж у них в каком-то смысле симпатичный.

Свет лился сквозь деревянные ворота коралля О-Кей. Свет восходящего солнца. Солнечный диск на волосок выглянул позади ветряков на вершине холма. Тени двигались в свете, силуэты верхом на чудовищных анахроничных двуногих скакунах. Бледные Всадники вышли из света: аллозавры одним скачком преодолели полуразрушенные ограды.

– Позади нас есть еще, – сказал Сантьяго. – Я почувствовал.

– Я тоже, corazon. – Она провела линию на бетоне носком ботинка. – Ни хрена я не позволю им задавить меня, как зайца на шоссе. Если придется умереть, хочу увидеть глаза моего убийцы.

Она сняла свою куртку с лицами и бросила на землю.

– Встретьтесь со мной лицом к лицу, как с врагом! – крикнула она. – Я устроила вам лучшую гребаную пробежку за последние годы, я требую большего, чем быть насаженной на вертел, как свинья на празднике Тела Христова!

Внезапно аллозавры опустились на землю. Бледные Всадники сошли по ступеням, искусно вырезанным в плечевых костях, и окружили добычу, подняв пики и копья. Их камуфляжная кожа была туманной тенью восхода.

Солнце на треть поднялось над холмами.

Миклантекутли повернулась к Сантьяго.

– Как дошло до дела, я не смогла. Не сумела бросить тебя на съедение псам войны, Колумбар. – Она взглянула на солнце. – Определять свой моральный кодекс через кокер-спаниеля[214] – нет уж, такое не для меня. Если окажешься снова в заведении Тупицы Эдди, попрошу Ананси угостить тебя выпивкой.

Она протянула ему руку в перчатке напоследок. Сантьяго хотел ее взять, как вдруг увидел ребристую подошву ботинка Миклантекутли. От сильного удара в грудь он растянулся на центральной улице Тумстоуна и чуть не блеванул.

– Извини, corazon, но девушка должна уметь постоять за себя, – сказала Миклантекутли и побежала.

Она добралась до двери офиса маршала. А потом Сантьяго увидел, как она пошатнулась, ее руки в перчатках схватились за воздух: солнечно-красный/кроваво-красный наконечник копья пронзил мясо, кожу и сетчатую майку, вышел на свет. Миклантекутли рухнула на дощатый настил, вцепившись пальцами в древко.

– Господи, господи, господи… – прошептала она.

– Миклан! – завопил Сантьяго. И не думая, ничего не просчитывая, в чистом животном порыве оказался рядом с ней. Потянулся к ней.

Что-то мелькнуло.

Боль – белая вспышка шока и экстаза. Снаряд бросили с мастерской точностью. Его левая рука оказалась пригвождена к дощатому настилу метром полированной, отточенной стали, вонзившейся в основание третьего и четвертого пальцев. Он забился, задергался, попытался вырвать копьецо, снедаемый бесплодной жаждой свободы, как у пойманного в капкан животного, и колючая сталь скрежетала по предплюсневой кости. Кровь, его собственная драгоценная, священная кровь пролилась на выветренные доски.

Бледные Всадники приближались. Половина солнца поднялась над горизонтом.

Миклантекутли что-то бормотала на своем копье, обезумев от боли. Над ней стояла охотница. В последний раз, когда Сантьяго видел эту женщину, она выглядела жалкой кучкой камуфляжной кожи в озере собственной крови. Всадница опустилась на колени