Парабола моей жизни - Титта Руффо

Я начал впервые выступать в Северной Америке в 1912 году.

Прибыл я туда в сопровождении моего старого друга Карло Юнгера по договору, заключенному с импресарио Диппелем, в то время генеральным директором Чикагской оперы. После долгих и утомительных переговоров я подписал с ним в Монте-Карло контракт на пятнадцать представлений. Диппель работал в компании с богатейшим банкиром Стосбери из Филадельфии, который поручился за выполнение договора. Дело в том, что мои требования намного превышали обычный гонорар моих коллег, уже завоевавших признание на сценах театров Соединенных Штатов. Чтобы оправдать из ряда вон выходящую или, если хотите, превышающую все нормы цифру моего гонорара, Диппель при финансовой поддержке Стосбери за два месяца до моего приезда предпослал моим выступлениям сногсшибательную рекламу. Он объявил ни больше, ни меньше, что им приглашен величайший во всем мире баритон.

Финансовая сторона моего контракта и это преувеличенное, безудержное рекламирование вызвали оживленные обсуждения и горячие споры в американском театральном лагере. Диппель подвергся резким нападкам со стороны коллег за то, что предоставил баритону такую оплату, которая опрокинула всю их театральную и финансовую политику. И особенно реагировал на это театр Метрополитен в Нью-Йорке, где единственным артистом, оплачиваемым баснословными суммами, был Энрико Карузо, уже давно ставший непревзойденным кумиром публики и пришедший к этим заработкам после долгого испытательного срока.

Когда я приехал в Нью-Йорк, то благодаря по-американски организованной Диппелем рекламе и тому, что именем моим не только пестрели, а были буквально наводнены все тамошние газеты, на вокзале ожидала меня толпа фотографов и журналистов. Кроме того, Диппель тотчас же организовал в мою честь банкет, на который были приглашены представители прессы. Освободившись, наконец, от всей этой шумной суеты, я пошел прогуляться по Бродвею и там увидел свое имя на афишах театра Метрополитен. Распределение моих пятнадцати представлений было по контракту всецело предоставлено на усмотрение Диппеля, и он не был обязан заранее доводить свои планы до моего сведения. Тем не менее я был неприятно удивлен, увидев свое имя объявленным на афише другой труппы. Диппель разъяснил мне, что у Чикагской оперы был с Метрополитеном договор, по которому каждый вторник на сцене театра Метрополитен в Нью-Йорке могли выступать артисты чикагской труппы, и, конечно, при первом удобном случае банкир Стосбери записал мое имя для выступления на сцене знаменитого театра.

Таким образом, я счел необходимым пойти на следующее утро приветствовать генерального директора, упомянутого театра Джулио Гатти Казацца, с которым я после моих выступлений в Ла Скала в 1904 году не имел больше случая встречаться. Он принял меня в своем рабочем кабинете не только весьма нелюбезно, а даже, пожалуй, враждебно. Теребя свою седую бородку, он стал говорить о Диппеле в самых оскорбительных выражениях. Предупредил, что импресарио плохо удружил мне тем, что поместил мое имя на афишу Метрополитена, ибо появление мое там никак не желательно, и он совершенно не намерен терпеть меня на сцене своего театра из-за предоставленного мне гонорара, в корне подрывающего всю его театрально-финансовую политику. Он поклялся, что я спою у него в театре только один-единственный раз и прибавил, что хотя не будет специально вредить мне, но и не сделает ничего для моего блага. Я был очень огорчен — нужно ли говорить об этом! — оказанным мне необыкновенно плохим приемом и сразу понял, какая борьба предстоит мне в звездной республике. Выходя из кабинета Гатти Казацца, я столкнулся с маэстро Джорджо Полакко, бывшим тогда дирижером оркестра в Метрополитене, и он поклонился мне также очень холодно. Впрочем, он, быть может, до сих пор таил обиду за имевший место и давным давно позабытый мною инцидент чисто личного характера.

Вот как меня встретили в первый раз в Метрополитене! Надо было вооружиться терпением и мужеством. Я привык бороться открыто и честно, при солнечном свете, не прибегая к мелочным интригам и тайным уловкам, общепринятым в мире театральном, чтобы не сказать — во всем мире. Спокойствие духа стало моей второй натурой, и я всегда старался быть выше злопыхательства и всяческих происков, среди которых жизнь так часто заставляет нас биться. Поддержкой и помощью был для меня Юнгер. Он не расставался со мной ни разу за все время моего пребывания в Соединенных Штатах. Я не владел английским языком, и Юнгер был мне не только другом, но и переводчиком. Благодаря благородной внешности, обаятельному характеру и непререкаемому авторитету, он умел создавать вокруг моего имени необыкновенно благоприятную атмосферу во всех дирекциях тех театров, где я только ни выступал.

Чикагская оперная труппа уже много недель тому назад открыла сезон в Филадельфийском театре Метрополитен. Маэстро Клеофонте Кампанини, бывший там в то время художественным директором, ждал моего приезда и уже объявил о моем первом выступлении в «Риголетто». По этому случаю были внесены ни более, ни менее, как изменения в железнодорожное расписание, и из Нью-Йорка в Филадельфию был пущен специальный поезд. Весь музыкальный мир и все члены дирекции филадельфийского Метрополитена под предводительством Отто Кана, финансировавшего предприятие, присутствовали на представлении. Должен сказать, что до этого я провел время в ужасающейся тревоге. Я слишком хорошо понимал, что в случае провала мне не останется ничего другого, как только сесть на первый пароход, отплывающий в Европу, и навсегда распроститься с Соединенными Штатами. К счастью, мне удалось выиграть сражение самым блестящим, шумным и решительным образом. Это не только послужило оправданием всей шумихе, по-американски поднятой Диппелем вокруг моего имени, но предоставило мне удовольствие подписать первый значительный контракт с нью-йоркской Victor Talking Company на запись пластинок, принесших мне столь широкую известность во всем мире.

И вот наступило, наконец, время моего выступления в «Гамлете» на сцене театра Метрополитен в Нью-Йорке. Окруженное всякого рода интригами, сплетнями и разговорами, подвергшееся заранее всевозможным нападкам, мое появление в стенах театра было решительно всеми принято в штыки. Упорно твердили, что это мое первое и последнее выступление. С целью меня запугать накануне представления ко мне явились — само собой разумеется, специально подосланные, но под видом якобы порядочных людей,— две отвратительные рожи, которые стали меня уговаривать отказаться от выступления, так как меня безусловно освищут. На спектакле присутствовали почти все артисты Метрополитена, но ни один не осмелился прийти поздороваться со мной. Одна только Джеральдина Фаррар тайком пробралась ко мне, чтобы мило пожелать мне большого успеха; тайком — потому, что особа моя находилась под неусыпным надзором. Можно себе представить, не правда ли, в каком нервном состоянии я находился, когда наступил час стать лицом к лицу со знаменитым тысячеголовым чудовищем, именуемым публикой. Даже Юнгер при всем его англосаксонском хладнокровии был в высшей степени взволнован и не мог этого скрыть. Идя на сцену, я почувствовал, что кровь застыла у меня в жилах и нет сил издать хотя бы один звук. Но, к счастью, я сразу же смог взять себя в руки благодаря шумным аплодисментам, встретившим мое первое появление на сцене, аплодисментам, которых я, по правде говоря, никак не ожидал. Все итальянцы, бывшие в театре, — а пришло их очень много — захотели таким образом выразить мне свою симпатию. Успех у меня был, без преувеличения, огромный, что было тем более удивительно, если принять во внимание тысячу трудностей и всевозможные препятствия, сопровождавшие всю подготовку к моему выступлению. После окончания спектакля меня ждал радостный сюрприз: я увидел у себя в уборной великого Виктора Мореля, которого со времени нашей первой встречи в Милане больше не встречал. Взволнованные, мы восстанавливали в памяти тот незабываемый день, когда между нами возникло полное духовное общение и артистическое взаимопонимание. Я только задумывал тогда — и тогда же поделился с ним своей мечтой — осуществить на сцене образ Гамлета. И вот теперь настало время, когда задуманное стало действительностью, увенчавшейся самым блистательным успехом. Морель сказал, что с того самого дня он не переставал внимательно следить за моим продвижением и сегодня был счастлив поздравить меня с такой победой. На другой день в нью-йоркской прессе о моем исполнении были высказаны противоречивые суждения. Многие рецензенты, верные слуги частных интересов, тщились при помощи несостоятельной аргументации обесценить мое мастерство и неоспоримый успех. Однако один из них, столь же знаменитый, сколь и честный — Андерсон написал обо мне следующее: «Послушав нового итальянского артиста Титта Руффо в спектаклях «Риголетто», «Бал маскарад» и «Трубадур» в Филадельфии, я, прежде чем высказаться о нем, ждал его появления в роли Гамлета на сцене нью-йоркского Метрополитена, в спектакле, который безусловно является знаменательным событием в его артистической карьере. В голосе Титта Руффо мощь Таманьо соединяется с красотой Карузо и классическим совершенством Жана де Решке».