Новый Мир ( № 6 2000) - Журнал «Новый мир»

но интересуетесь историей и культурой России прошлого (и начала нынешнего) века, непременно прочтите эту книгу.

Уильям Берроуз. Кот внутри. Перевод Дм. Волчека. «KOLONNA publications», 1999, 64 стр.

Это позднее сочинение известного бунтаря, хулигана, героя контркультурной Америки — весомый вклад в науку «котологию», представленную столь выдающимися именами, как Т.-С. Элиот и Х. Кортасар. Ненависть Берроуза к собакам, точнее, к «уродливому Собачьему Духу, с которым не может быть компромиссов», объясняется не только личными предпочтениями и прихотями автора, но и тем местом в биолого-социальной классификации, которое «друзья человека» получили в известной сказке Дж. Оруэлла. Честно говоря, и для русского человека «собака» ассоциируется скорее с тевтонскими «псами-рыцарями», с садистическими псами-опричниками Ивана Грозного, с помещичьей травлей детей собаками (см. «Братья Карамазовы»), с фразой из советского учебника по новейшей истории стран Запада: «Носке — кровавая собака германского империализма», со сторожевыми собаками ГУЛАГа, наконец — с бедолагой Шариковым. Хотя бы поэтому «Кот внутри» должен понравиться отечественному читателю.

У этой книги Берроуза есть несомненные художественные достоинства. Писатель, сочинивший хаотический «Голый завтрак» и легендарного «Джанки», силен прежде всего в эмоциональных, на грани истерики, сентиментальности или галлюцинации, пассажах. Его фирменный знак — волнующие перечисления, в которые погружаешься, набрав побольше воздуха, а затем выныриваешь, изумленный. Посудите сами: «Это только один из экзотических видов, которые стоят головокружительные суммы на кошачьих рынках… кошки летающие и скользящие… кошки ярко-синей электрической масти, распространяющие аромат озона… водоплавающие кошки с перепончатыми лапами (они появляются на поверхности воды с задушенной форелью в зубах)… нежные, худые, невесомые болотные кошки с огромными плоскими лапами — они могут скользить по зыбучим пескам и тине с невероятной скоростью… крошечные лемуры с огромными глазами… алые, оранжевые и зеленые кошки, покрытые чешуей, с длинными мускулистыми шеями и ядовитыми клыками — яд, подобный тому, что извергает синий кольчатый осьминог: два шага, и вы валитесь наземь, час спустя вы мертвы… кошки-скунсы, выпускающие смертоносное вещество, которое убивает за секунды, как когти, запущенные в сердце… и кошки с ядовитыми когтями, выпускающие отраву из большой железы, скрытой в середине лапы». Ух!

Буратино. Первый выпуск, подготовленный издательством «Автохтон» в рамках проекта «Классика». «Кучков-град», 1999, 16 стр.

Нынешняя книгоиздательская оргия, единственная в своем роде за историю нашей страны, вызывает (помимо естественной гордости и восхищения) ощущение перенасыщения и легкой тошноты. Будто устриц переел и шабли перепил. Или икры с «Доном Периньоном» облопался. Книги есть такие и эдакие, хорошие, очень хорошие, плохие и очень плохие. И вот на этом фоне появляется весьма странное издание, аскетичное, уродливо оформленное, толщиной с методичку по научному коммунизму. Выпущено в рамках проекта «Классика». И действительно классика — Буратино. Советская классика. Альманах не альманах, просто подборка текстов трех молодых авторов (впрочем, известных в известных московских кругах), повествующих о сыне-нонконформисте конформиствующего отца Карла.

Поясню. Перед нами совсем иное поколение: и эстетически и социально. Владимир Сорокин на том же расстоянии от него, что и Василий Аксенов — от Владимира Сорокина. Им «Голубое сало» не впрок. Они серьезны (пожалуй, даже мрачны), саркастичны, иногда чувствительны. В отличие от дяденьки Яркевича, вся их молодость прошла при капитализме; в детстве они буржуев не в передаче «Международная панорама» видели. Иногда они напоминают мне героев левацких годаровских фильмов 60-х. Слава Богу, что они есть.

Тексты, представленные в «Буратино», неравноценны между собой и, увы, не дотягивают до истинного мастерства. Лучший из них — «Последняя речь Буратино» Алексея Цветкова[53], но и она не свободна от несколько графоманских мест. «Джатака о деревянном Бодхисатве» Дмитрия Гайдука эксплуатирует приемчики, изобретенные Вен. Ерофеевым и Сашей Соколовым и уютно обжитые плодовитыми митьками, — смешение «низкого» сленга с «высокими» реалиями буддическими, древнегреческими и проч. Отрывочки Павла Журавлева просто неудачны. И все же. Эта книга свежа, не закапана ни приторными ликерами постмодернистов, ни тошнотворной бодягой реалистов. Наконец, там есть истинно остроумные места. Вот что пишет Дм. Гайдук о встрече Буратино с Тортиллой: «А бодхисатва вышел из медитации, смотрит — а вокруг морские волны. Тут подплывает к нему Великая Черепаха и говорит: привет, деревянный бодхисатва». Последний штрих — из «буратинианы» Ал. Цветкова: «У каждого есть шанс оказаться в постели с Мальвиной или по крайней мере посмотреть ее последнее шоу».

Филипп Минлос. Да нет: стихи, поэма, танки. М., «АРГО-РИСК», 1999, 40 стр. («Библиотека молодой литературы», вып. 13).

Мандельштам писал о Чаадаеве следующее: «Зияние пустоты между написанными известными отрывками — это отсутствующая мысль о России». И далее, через абзац: «Из „Философических писем“ можно только узнать, что Россия была причиной мысли Чаадаева». Будто о Филиппе Минлосе написано, но вместо слова «Россия» нужно вставить слово «поэзия». Зияние пустоты (добавим от себя — огромной, объемной, завораживающей, наверное, бесконечной) между редкими словами в стихах Минлоса — это то, что традиционно называют поэзией. Поэзия была причиной его стихов.

Карманное издание, которое так и тянет назвать «цитатником» (только не Мао, а Минлоса; красиво звучит — «цитатник Минлоса»), удивительно всем — оформлением, макетом, графикой, стихами. Собственно, это не стихи, не тексты; скорее перед нами — «сегменты поэтической речи», редкие ноты минималистского опуса, немногословное, почти анонимное бормотание: «солдатики / раззвонились / по паркету / карамельные дни / медные всадники / ну оловянные / песочные часы / а потом опять / книга перемен». Олег Киреев, написавший послесловие к этой книге, считает стихи Минлоса вестниками новой поэзии, естественно (для этого поколения — см. выше) революционной: «Поэзия должна звучать на улице и провозглашаться с баррикады, так что поэзия может быть написана на знамени новой эпохи». Если это верно, то нас ожидают такие примерно лозунги на знаменах: «Едем в концлагерь / отдохнуть летом / экзамены / Эдем дизайн». Что же, чем хуже хрестоматийных: «Будьте реалистами — требуйте невозможного!» — или: «Вся власть воображению!»?

Ирина Шостаковская в представлении изд-ва «Автохтон». Б. г., б. м., страницы не пронумерованы.

Перед нами то же молодое поколение. В книге Ирины Шостаковской есть: неряшливости стихосложения, неточные рифмы (там, где таковые вообще присутствуют), псевдонаивное моралите (заставляющее вспоминать то вездесущих митьков, то Гребенщикова и Джорджа эпохи «Треугольника»), «приметы времени» («ворошиловский стрелок», «опиаты», «ни хуя мне не надо», «Берроуз», «Чапаев», «Кон-Бендит», «1968»), погрешности против родного языка (из тех, про которые сразу не скажешь — то ли намеренные, то ли нет), отсутствующие выходные данные и т. д. В этой книге нет: своего голоса, неповторимой интонации, энергии, экспериментов, отсутствия экспериментов, надсады, олимпийского спокойствия, погружения в язык, нулевой степени письма, слез. Есть две хорошие строчки: «Прощай, родная речь, выдохни мурку» и «Ремонт в ночи, на жопе патронташ». Но для книги стихов этого маловато.

София Парнок. Сверстники. Книга критических статей. М., «Глагол», 1999, 141 стр.

Малоизвестный, любимый лишь истинными знатоками поэт София Парнок оказалась довольно посредственной критикессой. «Независимость литературного положения Парнок отчетливо проявляется в ее критических работах. Читая ее статьи, мы получаем оценку „независимого эксперта“, оценку, не тронутую никакими литературными идеологиями и — почти никакими — личными пристрастиями», — читаем мы в предисловии издателя. Знакомство с книгой делает это утверждение сомнительным. Удивительно брюзгливый тон, чугунное полемизаторство, порой на грани самопародии («суетливый лепет „мыслителей“», «символист спустился в себя с сетью, сплетенною не суровым художественным принципом, а рукою самодовольною и неразумною, и вот почему сеть его наполнилась недостойной лова плотвой»), трескучая и назойливая «духовность», выраженная почему-то ростовщической лексикой («Степенью духовной платежеспособности определяется на весах вечности мировая, национальная и индивидуальная ценность личности»); все это лишь изредка скрашивается остроумными и точными пассажами вроде: «Брюсов всю жизнь писал стихи, чтобы купить себе памятник на парнасском кладбище, „где Данте, где Виргилий, где Гёте, Пушкин где“. Булочница в надгробной надписи поминает баранки, Брюсов — строфы, страницы и т. п.». Удачно также определение основной, характернейшей черты Брюсова: «гениальная остервенелость воли».