Избранные произведения в двух томах. Том 1 - Александр Рекемчук

Но я тогда еще не понимал лабухского языка.

Я тогда еще много чего не понимал.

Часть вторая

На лестнице — зеркало.

Точнее, не на самой лестнице, а на площадке между первым и вторым маршем. Большое, во весь простенок поперечное зеркало, оправленное черным деревом. Оно уж, это зеркало, и темновато, и щербато, и в мелкую оспинку — потому что очень старинное, лет сто ему.

Однако смотреться еще можно.

И вот, как я припоминаю, когда я только приехал сюда, в хоровое училище, и стал учиться в первом классе, то мне надо было взобраться чуть ли не на самую верхнюю ступеньку, чтобы наконец увидеть себя в этом зеркале.

А теперь мне достаточно с хода раз-другой перепрыгнуть через ступеньку — и в зеркале уже появляется моя макушка, и вслед за макушкой и лоб, и нос, и рот, и длинная шея, и мои немного щуплые плечи, хотя я вовсе не слабак, и вот уж я весь как есть в этом зеркале, до самого пупа.

Я на минутку задержусь перед зеркалом, поплюю на расческу, почетче раскину пробор, поправлю узелок пионерского галстука, приосанюсь…

Женя Прохоров. Двенадцать лет. Шестой класс. Не то чтобы отличник, а это самое — хорошист.

Что же еще мы имеем на сегодняшний день?

На сегодняшний день мы имеем концерт в Большом зале Консерватории.

Стало быть, жили-поживали, ждали-прождали целых пять лет — и очутились там, где простились, на том же самом месте.

Недалеко уехали…

Ну, это как сказать!

Ведь сегодня в Большом зале не просто концерт, а наш концерт, концерт Хора мальчиков.

Билеты, как обычно, нарасхват. С утра уже люди толпятся у касс. Лезут с записочками к администратору. А вечером на улице Герцена за версту канючат: «Нету лишнего билетика?» — «Есть, — как водится, отвечают случайные прохожие. — В баню».

Нас любят.

И признаться, мы сами любим эти концерты.

За несколько часов до начала нянечки в общежитии отпирают заветные шкафы и достают оттуда аккуратно развешанные на плечиках наши парадные костюмы. Нам выдают чистые сорочки. Отутюженные галстуки. А башмаки — ну, их следует самим надраить до умопомрачительного блеска, а эта работа приятна, когда знаешь, что на тебя будет глазеть переполненный зал.

И очень волнительна минута, когда в ворота училища въезжает автобус с табличкой «Заказной». Шипя, раздвигаются двери — пожалуйста, милости просим…

Мы уже много раз выступали в различных почтенных залах, названия которых пишутся прописными буквами: Колонный зал Дома союзов, Краснознаменный зал Центрального Дома Советской Армии, Центральный Дом культуры железнодорожников, Концертный зал имени Чайковского…

И можно бы, наверное, привыкнуть, не волноваться всякий раз. Но всякий раз волнуешься.

Что же касается нынешнего вечера, сегодняшнего концерта, то тут у меня особая причина для волнения.

Еще на позапрошлой неделе Владимир Константинович Наместников объявил:

— В концерте будет запевать Женя Прохоров. «Былину о Добрыне Никитиче» и «Орленка».

А перед этим произошло вот что.

То есть ничего особенного, из ряда вон выходящего не произошло.

Просто был понедельник.

По понедельникам нас всех обязательно водят к врачу, к оториноларингологу, проще — горловику, вернее — к горловичке, ну, словом, к нашей Марии Леонтьевне.

В углу двора стоит такой ветхий домик, медпункт училища. С виду он, этот домик, ужасно обшарпан и грязен, а внутри — чистота, белизна, сверкают всякие докторские машины, инструменты и штучки.

Мы подходим один за другим к тарелочке, на которую настрижены куски марли, каждый берет по лоскутку и потом, когда настает очередь, садится в кресло, ухватывает себя этой марлей за язык и вытаскивает его, голубчика, сколь можно длиннее:

— И-и-и…

Между прочим, когда мы только еще поступили в училище и впервые стали являться на осмотр к Марии Леонтьевне, она не заглядывала в наши глотки, а просто давала по кусочку марли, усаживала на скамейку и заставляла нас, дурачков, сидеть там, вытянув языки: чтобы мы не боялись, чтобы привыкали к процедуре.

И теперь мы уже не боялись, привыкли.

У Марии Леонтьевны на лбу круглое зеркало, отражающее нестерпимо яркий свет лампы. Этот свет нацелен прямо в раскрытый рот очередного пациента, и туда же врач сует ларингоскоп — никелированную палочку, на конце которой еще одно крохотное зеркальце.

— И-и-и…

— Хорошо, Женя. Можешь идти. Следующий.

Я слез с кресла, бросил марлю в плевательницу.

— И-и-и-и… — затянул следующий.

— Так-так, — сказала Мария Леонтьевна и, убрав ларингоскоп, наклонилась, посмотрела на башмаки пациента.

— Алиев, где ты промочил ноги? По лужам бегал?

— Я не бегал, — обиделся Маратик Алиев и честно посмотрел своими большими печальными глазами в глаза Марии Леонтьевне. — Не бегал.

(И врет, между прочим. Я сам вчера видел, как он шастал по лужам.)

— Бегал. Мне в этом зеркальце прекрасно видно, как ты бегал по лужам… — сказала горловичка. — Владимир Константинович, я отстраняю Марата Алиева от спевок на неделю.

Наместников, сидевший рядом с ней, грозно посмотрел сквозь очки на Маратика.

А в дверях уже толкались старшие ребята.

Вот плюхнулся в кресло Коля Бирюков. Тот, который был когда-то Николаем Ивановичем. Он еще больше подылдел с тех пор. И рот у него сделался еще шире.

— И-и-и…

Я издали залюбовался этой глоткой. Вот уж глотка так глотка! Ужас, до чего огромная глотка.

— Еще.

— И-и-и-и…

Мария Леонтьевна долго и пристально рассматривала эту глотку. Потом снова обратилась к Наместникову:

— Владимир Константинович, взгляните, пожалуйста.

Она слегка повернула лампу.

Наместников согнулся.

— И-и-и-и…

— Вам видно?

— Да… да.

— Связки сильно утолщены.

— М-да.

Мария Леонтьевна отложила в сторону ларингоскоп.

— Петь нельзя.

Коля Бирюков захлопнул рот. Недобро сжал губы.

А Владимир Константинович снял очки и принялся тщательно протирать их платком.

— Мария Леонтьевна, двадцать шестого у нас концерт… — тихо сказал он.

— Бирюкову петь нельзя. Тем более — солировать.

— Может, до двадцать шестого… пройдет? — с надеждой спросил Коля.

— Нет, не пройдет. Это надолго, Коля.

Директор отвернулся к окну.

Бирюков рывком соскочил с кресла и выбежал за дверь.

— Следующий.

— И-и-и-и…

— Хорошо, Игорь. Отлично… Следующий.

— И-и-и…

— Хорошо.

А как он пел!

Мы все поем. Иначе бы нас не держали тут, в хоровом училище. Мы все неплохо поем. И каждый из нас годится в запевалы.

Но Коля Бирюков, по справедливости, пел лучше всех. У него был какой-то совершенно замечательный голос. И все эти годы запевал он. Был даже такой случай, когда Коля солировал в концерте не с нашим хором, а с настоящей, взрослой хоровой капеллой. И я сам видел расклеенные по Москве афиши, где было напечатано: «Солист — Н. Бирюков».

Поэтому нетрудно догадаться, что значил для него приговор Марии Леонтьевны: «Петь нельзя».

И так же нетрудно догадаться, какой неожиданностью было для меня услышать на спевке:

— В концерте будет запевать Женя Прохоров. «Былину о Добрыне Никитиче» и «Орленка»…

Вообще-то я давно знал наизусть обе эти сольные партии.

И все же пришлось репетировать до одури: и с хором, и без хора — с концертмейстером Сергеем Павловичем.

Сергей Павлович тоже когда-то учился в нашем хоровом училище. Только не здесь, а в Ленинграде — ведь наше училище оттуда родом. Когда началась война, когда немцы осадили Ленинград, мальчиков вывезли в Кировскую область, в село Арбаж. Там они жили, и учились, и пели. И очень сильно голодали (мне рассказывал Сергей Павлович). Даже после того как немцев прогнали от Ленинграда, училище не могло вернуться обратно — там еще было страшно после блокады… И мальчиков привезли в Москву, на Большую Грузинскую, сюда.

А теперь в Ленинграде свое училище, в Москве — свое.

Это просто удивительно: вот минуют годы, минуют войны, а мальчишки все поют! И когда они уходят на войну, те, которые младше, продолжают петь.

Я слыхал, что Владимир Константинович тоже пел когда-то в мальчишеском хоре. В синодальном, церковном. Мне даже трудно представить себе, как это он, наш директор, стоит на спевке, коротышка коротышкой, а бородатый регент кричит на него: «Эй, ты, как тебя… Наместников, что ли? Круглей, братец, круглей… И больше серебра!»

Вот уж смех.

А потом у нашего старика, у Наместникова, учился Сергей Павлович, который теперь тоже немного седоват. Почему-то он так и не стал знаменитым певцом. И не сделался известным пианистом. Должно быть, тогда, в войну, в селе Арбаж, что в Кировской области, они слишком уж сильно голодали, ребята.