Феномен Солженицына - Бенедикт Сарнов

(Там же. Стр. 273)

Но время, отпущенное человеку, – даже такому необыкновенному человеку, как он, взвалившему на себя такую непосильную жизненную задачу, – не безгранично.

На «обрыве повествования» ему было уже близко к восьмидесяти. И если на первые четыре узла у него ушло двадцать лет (не считая предшествующих тридцати, когда он, с юных лет, носил в себе этот свой замысел), то сколько же понадобится на запланированные, но ещё не написанные СЕМНАДЦАТЬ?

При всей своей гигантской энергии заблуждения он не мог не сознавать, что с этой сверхчеловеческой задачей ему не справиться. Сколько бы ещё ни было отпущено ему жизни, на это её не хватит. Надо было что-то решать.

Поступить тут можно было по-разному.

Проще всего было бы отказаться от этих грандиозных планов, как в свое время это сделал Чернышевский. Поставить точку, считая эту свою задачу выполненной, и обратиться к каким-нибудь другим своим замыслам, каких у него в запасе наверняка было ещё немало.

Можно было бы сочинить эпилог, в котором, как это, бывало, делали классики, более или менее коротко сообщалось бы о дальнейшей судьбе как реальных, исторических, так и вымышленных его героев.

Можно было бы, наконец, написать более или менее развернутое послесловие, в котором автор изложил бы свой взгляд – уже не художника, а историка и политолога, – на исторические события, не уложившиеся в рамки его повествования. И даже высказать при этом свои прогнозы на дальнейшее их развитие в более или менее отдаленном будущем.

Солженицын избрал свой способ решения этой проблемы. Способ беспрецедентный, не имеющий никаких аналогов в истории мировой художественной литературы.

Много лет назад эта книга (1914–1922) была задумана в двадцати Узлах, каждый по тому. В ходе непрерывной работы с 1969-го материал продиктовал иначе.

Центр тяжести сместился на Февральскую революцию. Уже и «Апрель Семнадцатого» выявляет вполне ясную картину обречённости февральского режима – и нет другой решительной собранной динамичной силы в России, как только большевики: октябрьский переворот уже с апреля вырисовывается как неизбежный. После апреля обстановка меняется скорее не качественно, а количественно.

К тому же и объём написанного и мой возраст заставляют прервать повествование.

Но для тех последующих Узлов я всё же представляю читателю конспект главных событий, которых нельзя бы обминуть, если писать развёрнуто. (Для Семнадцатого года они разработаны в значительной подробности, также и с обзором мнений; затем – схематично.)

Сюжеты с вымышленными персонажами я вовсе не включаю в конспект.

(А. Солженицын. Красное Колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого. Вермонт – Париж. 1991. Стр. 1)

Решение это, по правде сказать, ошарашивает.

Мыслимое ли это дело – представить шестнадцать Узлов (шестнадцать полновесных исторических романов!) в виде конспекта? Да ещё исключив из этого конспекта все сюжеты с вымышленными персонажами?

Попробуйте, например, представить себе конспект главных событий «Хождения по мукам», из которого исключены все сюжеты с вымышленными персонажами – Катей, Дашей, Телегиным, Рощиным... Что в этом случае осталось бы от этого – тоже ведь исторического – романа?

Но может быть, Александр Исаевич вовсе даже и не рассматривает свои Узлы как серию исторических романов? Может быть, это явление принципиально иного жанра? Как, скажем, «Архипелаг ГУЛАГ», в котором изначально не было никаких вымышленных персонажей, но который автор, тем не менее, относил к разряду литературы художественной.

«Опыт художественного исследования», – так было об этом сказано в подзаголовке к названию этой самой знаменитой его книги.

Тут, правда, этот эпитет звучал не как претензия на утверждение высоких художественных достоинств книги, а скорее, как оправдание. Да, дескать, исследование, но не научное, а художественное. А художник имеет право не только на домысел, но даже и на вымысел. Поэтому уж не взыщите, если обнаружатся в этой книге какие-то фактические неточности и даже ошибки. (Такой же, заранее как бы оправдывающийся тон вносило в этот подзаголовок и начальное его слово: «Опыт». Не исследование, значит, а только опыт, то есть попытка исследования).

В подзаголовке к «Красному Колесу» жанр будущей эпопеи обозначен тоже весьма туманно: «Повествование в отмеренных сроках».

Какое повествование? Историческое? Или художественное?

Очевидно, автор и сам затрудняется точно это определить.

Но всякий раз, когда его об этом спрашивали, – а спрашивали его об этом постоянно, – он не уклонялся от прямого и ясного ответа.

– Вы, пожалуй, являетесь тут зачинателем. Вы одновременно действительно историк, не перестающий быть художником. Я думаю, у вас выработалось отношение к этой двойственности... Быть художником, но и не нарушать исторической правды.

Я даже думаю, что в условиях, когда так похоронено наше прошлое и затоптано, у художника больше возможностей, чем у историка, восстановить истину... В работе над «Мартом» я использовал несколько сот книг, статей, воспоминаний, все я их перечитал. Мои Узлы кажутся как будто бы объёмными, в «Октябре» больше тысячи страниц, но это заменяет десятки, если не сотни тысяч страниц, мною прочитанных. Было очень много частных свидетельств, и почти совершенно отсутствуют обобщающие работы. Французская революция изъезжена исследованиями вдоль и поперёк, и существуют сотни трудов самого общего характера. У нас, по российской революции, таких обобщённых трудов, особенно по Февральской, нет. Значит, я заменяю огромный исторический материал, всё главное в этом материале я скрупулёзно использую. Но события долгой гражданской войны, советского растоптания, эмигрантских бедствий привели к тому, что ещё больше свидетельств не схвачено, ещё больше не записано, и нужно открыть недостающие звенья, и, главное, открыть психологические обоснования. Это доступно только художнику. (Интервью с Н. А. Струве об «Октябре Шестнадцатого» для журнала «Экспресс». Кавендиш, 30 сентября 1984. Александр Солженицын. Публицистика в трех томах. Том третий. Ярославль. 1997. Стр. 263–264)

Тут важно обратить внимание вот на какой момент.

Конечную цель всех этих своих гигантских усилий Александр Исаевич видит не в том, чтобы дать свою версию, свою интерпретацию, свое объяснение разворота исторических событий, а в том, чтобы ОТКРЫТЬ ИСТИНУ. До сей поры никому не ведомую, но ему уже известную, которую он вот сейчас нам и откроет. И роль художника поэтому, при всей её исключительной важности, тут все-таки – вспомогательная . Она только помогает восстановить те провалы национальной исторической памяти, которые связаны с отсутствием (истреблением) прямых документальных свидетельств, то есть заменить эти недостающие свидетельства.