Каменный пояс, 1977 - Александр Шмаков

— Так ты говорить должен, потому как сам германский шпиен. Вам, большевикам, Вильгельм вагон золота прислал! — зачастил казак из угла.

— Насчет германского золота — так это точно, шло оно из-за границы. Да только не нам, большевикам, а царице Александре Федоровне, да министру военному Сухомлинову, да еще кое-кому из ихней бражки.

А с большевиками и германцы, и царь-батюшка, и временные министры не золотом — свинцом расчет вели, да вашими, казачки, нагайками!

— Заладил, право, шпиен, шпиен. В нашей сотне пластун один был. Тоже большевик. Так у него за эту войну — четыре Георгия с бантом, не то, что у тебя. И все на моих глазах заробил. Удалой был вояка, — вмешался в разговор густобородый казак, видимо недавний фронтовик. Левая рука его была подвешена на аккуратной черной подвязке.

— Не встревайте! — прогудел рябой, — пущай комиссар до конца скажет.

— Значит, Временное правительство мир народу не дало. Более того, видя, что люди воевать не хотят, бегут с ненавистной бойни, в июле закон о смертной казни ввело.

Цвиллинг перевел дыхание, продолжал:

— Возьмем хлеб. Вы знаете, в конце августа цена на него была поднята вдвое. А чем за этот хлеб народу платить? У людей денег-то нет! В городах безработица. Что далеко ходить — здесь, у нас, на Урале, недавно закрыли три горнозаводских округа. Это половина всех уральских заводов. И тем, кто работает, тоже не сладко. В Уфалее летом рабочим платили по пятьдесят пять копеек в день. Так жить можно?!

Казаки озадаченно молчали. Им впервые честно рассказали, что делается в огромной стране, за околицей их сытой станицы. Только тот, в углу, не унимался:

— Твоя фамилия Цвиллин? Ты какой веры сам будешь?

— Из евреев, — отозвался Цвиллинг.

— Не о тебе ли весной газеты писали, что ты в Челябе перед пасхой сгубил невинного младенца — свои сочни его кровью кропил?

— О да, конечно! Я каждое утро съедаю по маленькому мальчику. Сегодня вот не позавтракал, и видите, ослабел.

Казаки обалдело помолчали — а потом разом грянул хохот — неудержимый, взахлеб, с иканьем и визгами. И уж кто-то из станичников совсем по-свойски хлопнул его по больному плечу:

— А ты, брат…

И не докончил. Цвиллинг не качнулся — охнув, сразу обмяк, и сполз на пол. Казаки недоуменно стояли, словно только сейчас увидели, как изранен комиссар, как ему должно быть и больно и холодно в одном разодранном френче.

— Надо бы сюда бабу каку прислать, что с ранеными бойка, — сказал фронтовик. — Да покормить. Небось, хрестьяне мы.

На следующее утро к Цвиллингу пришли еще казаков с двадцать. В руках у многих были скамейки, табуретки, просто обрезь бревна.

— Как, живой, комиссар?

Цвиллинг сидел в теплом длинном тулупе. Голова — аккуратно перебинтована чистой повязкой.

— А я думал, вы мне ребенка несете для подкрепления, — усмешливо сказал он.

Казаки шумно рассаживались в тесной для такого количества народа избе.

— Ладно, комиссар, чего дураков-то слушать! — отмахнулся вчерашний рябой. — Сказывают, ты делегатом съезда в Питере был. И там о земле новый закон вышел. Ты чего-нибудь знаешь? Сказать можешь?

Цвиллинг сидел, чуть склонив голову. Вопрос в одно мгновение перевернул его мысли. Он смотрел на казаков, не видя и не слыша их. Мог ли он что-нибудь сказать о часе самого великого торжества его партии, а значит, и его, Цвиллинга, самом счастливом часе! Как наяву, он увидел перед собой заполненный народом актовый зал Смольного. Внимательная тишина, сменившая внезапно гул разноголосья. Ильич на трибуне. Его энергичный жест и чеканная фраза:

— Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа!

И громы неслыханной овации, и объятия, и слезы в зале.

— А что вы слышали о решениях Второго съезда Советов? — спросил комиссар.

— Дак ведь кто что болтает! К примеру, у казаков будто землю отбирать будут и отдавать ее крестьянам? — ответил за всех рябоватый казак.

— Неправда. На съезде был принят новый «Декрет о земле». И действительно, этим декретом предусмотрено исправление веками копившейся несправедливости во владении землей. Она будет отнята у помещиков и капиталистов и передана людям, которые на ней работают. О вас же, казаках, в этом документе есть особый, пятый, пункт. Там записано: «Земли рядовых крестьян и казаков не конфискуются». Другое дело, земля офицеров, она будет конфискована таким образом, чтобы у офицера ее было столько же, как у среднего казака. Остальная будет передана частично неимущим казакам и крестьянам. Это уж как власть на местах решит.

Казаки возбужденно тянули махру, толкали друг друга локтями. Но вслух мысли не спешили высказывать. Большевик-то все-таки под арестом.

Цвиллинг продолжал:

— Еще одно. Вы знаете, до войны у каждого третьего казака в Оренбуржье не хватало рабочего скота обработать землю. Машин было мало, почти все покупали их за границей. Теперь из-за войны машин к нам поступает в пять-шесть раз меньше. И скота в работе стало еще меньше. А хлеб нужен. Так что состоятельным хозяевам, у которых есть две одинаковые машины, — жнейки, к примеру, одну придется отдать. Эти машины будут собраны в пунктах проката и под контролем местной власти отдаваться во временное пользование нуждающимся.

— Хорошо бы так-то! — вздохнул самый старый, видимо, намаявшийся и досыта накланявшийся богатеям в страду…

На третий день уже станичники помоложе толклись в «комиссаровой избе». Очень скоро здесь перебывала вся станица и оказалась распропагандированной.

Господин Дутов просчитался. Расправа не состоялась.

ХРОНИКА ЛИТЕРАТУРНОЙ И ТЕАТРАЛЬНОЙ ЖИЗНИ КРАЯ

НАДЕЖДА МИХАЙЛОВСКАЯ

ПИСАТЕЛЬ И ВРЕМЯ

Пусть время лица наши сушит,Пусть годы гнут, а ты не гнись,А ты не в зеркало, а в душуВзгляни, солдат, — и улыбнись.

Эти простые и мужественные слова сказаны писателем Марком Соломоновичем Гроссманом, которому исполнилось 60 лет.

В ряду южноуральских писателей М. С. Гроссману по праву принадлежит одно из почетных мест. За сорок лет литературной деятельности им опубликовано тридцать сборников прозы и стихов. Некоторые его книги изданы в ГДР и Китайской Народной Республике.

Четкость и ясность идейных позиций писателя сообщают его произведениям действенный, наступательный характер. М. Гроссману чужда самоуспокоенность: он всегда тревожит, зовет в неизведанное. Все это составляет лучшие качества его творческого облика.