Асканио - Александр Дюма

– Извините, матемуазель Перрин, но я хошу сказать, што, если сатана приходит, на меня нешего надейся, я траться с лютьми, сколько фам уготно, но с шёртом – нет.

– Ну ладно, тогда я подерусь, – вмешался Жак Обри. – Не бойтесь ничего, госпожа Перрина, рассказывайте.

– Матемуазель Перрин, а угольщик есть ф фаша история? – спросил немец.

– Угольщик? Нет, господин Герман, угольщика нет.

– Карашо, карашо, это не имейт знашения.

– Но почему вы спрашивали об угольщике?

– Потому што ф немецких историях фсекта есть угольщик. Но это софсем, софсем не имейт знашения. Фаш история фсе рафно интересный; говорийт ее, матемуазель Перрин.

– Ну так вот, – начала госпожа Перрина. – Когда-то на этом самом месте не было никакого Нельского замка, а стоял монастырь. Монахи были все, как на подбор, сильные, рослые, вроде господина Германа.

– Ну и монастырь! – не удержался Жак Обри.

– Молчите, болтун! – одернула его Скоццоне.

– Та, молшать, полтун! – поддержал ее Герман.

– Ладно, ладно, молчу. Продолжайте, госпожа Перрина.

– У монахов этой общины были шелковистые черные бороды и сверкающие темные глаза; но всех прекрасней был настоятель монастыря дон Энгерранд: у него была особенно черная борода, и глаза его горели особенно ярко. Кроме того, почтенные братья отличались необыкновенной набожностью и строгостью нравов, а голоса у них были такие сладкозвучные, что послушать, как они поют во время вечерни, стекались жители за много лье в окружности. Так, по крайней мере, мне рассказывали.

– Ах, бедняжки монахи! – вздохнула госпожа Руперта.

– Ах, как интересно! – воскликнул Жак Обри.

– Ах, какой шутесный история! – сказал Герман.

– И вот однажды, – продолжала госпожа Перрина, явно польщенная одобрением, – к настоятелю привели прекрасного юношу, который хотел поступить в монастырь послушником. Борода у него еще не выросла, но глаза были темные, как агат, а длинные шелковистые локоны – чернее воронова крыла. Его тут же приняли без всяких затруднений. Юноша сказал, что его зовут Антонио, и попросился в услужение к настоятелю, на что дон Энгерранд охотно согласился. Я уже говорила, что монахи этой общины прекрасно пели. У Антонио тоже был свежий, благозвучный голос, и когда в следующее воскресенье он запел в церкви, то привел в восторг всех прихожан. Но этот чарующий голос звучал как-то странно и будил в душе слушателей скорее греховные, нежели возвышенные помыслы. Сами-то монахи были, разумеется, слишком невинны, чтобы юный певец мог смутить их покой; заметили это только прихожане. Настоятель был так очарован голосом Антонио, что поручил ему петь под аккомпанемент органа все антифоны.[116]

Поведение юного послушника было безупречно, а настоятелю он прислуживал прямо-таки с непостижимым усердием и пылом. Единственное, в чем его можно было упрекнуть, – это в постоянной рассеянности. Горящий взгляд его неотступно следил за каждым движением настоятеля.

«На кого это вы все смотрите, Антонио?» – спрашивал его не раз дон Энгерранд.

«На вас, отец мой», – отвечал со вздохом юный монах.

«Лучше бы вы смотрели в свой молитвенник, сын мой!.. Ну, а теперь на что загляделись?»

«На вас, отец мой».

«Глядели бы вы лучше на образ богоматери, Антонио!.. А теперь на что вы глядите?»

«На вас, отец мой».

«Антонио, глядите-ка лучше на святое распятие!» Кроме того, дон Энгерранд начал примечать, что с тех пор как Антонио вступил в общину, его самого, то есть дона Энгерранда, все чаще и чаще томили греховные мысли. Прежде он никогда не грешил более семи раз в день, что, как известно, доступно только святым, а иногда – просто трудно поверить! – сколько он ни перебирал в памяти свое поведение за истекший день, он никак не мог припомнить более пяти-шести грехов! Теперь же настоятель дошел до десяти, двенадцати и даже пятнадцати грехов. Дон Энгерранд пытался искупить свою вину перед господом богом. Постился, молился, истязал плоть – ничто не помогало: чем строже он карал себя, тем больше грешил. Вскоре число грехов возросло до двадцати. Несчастный настоятель совсем потерял голову. Он ясно чувствовал, что гибнет, и не знал, как помочь беде. Кроме того, он заметил (всякого другого это успокоило бы, а его испугало), что то же самое творится с добродетельнейшими из его монахов; все они находились под действием какой-то неведомой, непонятной, странной и непреодолимой силы. И если до сих пор исповедь их длилась не более двадцати минут – получаса, теперь она занимала целые часы. Пришлось даже перенести время ужина. Между тем до монастыря дошли тревожные слухи, целый месяц волновавшие окрестных жителей: у владельца соседнего замка пропала дочь Антония; она исчезла однажды вечером, точно так же, как несчастная Коломба, только я уверена, что наша Коломба сущий ангел, а эта девица была, видно, одержима нечистой силой. Где только не искал ее бедный отец! Ну, точь-в-точь как господин прево искал нашу Коломбу. Оставалось только осмотреть монастырь. Зная, что злой дух лукав и прячется иногда даже в святой обители, владелец замка обратился через своего духовника к дону Энгерранду, и настоятель охотно разрешил ему посетить монастырь. Быть может, он питал надежду, что обыск поможет обнаружить тайную силу, которая вот уже целый месяц тяготела над ним и над его монахами. Куда там! Все поиски оказались тщетными, и владелец замка, уже совсем отчаявшись, собрался покинуть монастырь. Прощаясь во дворе с настоятелем, он рассеянно глядел на длинную вереницу монахов, идущих мимо них к вечерне.

И вдруг, когда проходил последний монах, владелец замка испустил громкий вопль:

«Господи! Да это же Антония! Дочь!»

Антония – потому что и в самом деле это была она – стала бела, как лилия.

«Что ты здесь делаешь, дочка, да еще в монашеском одеянии?» – продолжал старик.

«Что делаю, батюшка? – проговорила Антония. – Я страстно полюбила дона Энгерранда».

«Сию же минуту вон из монастыря, несчастная!» – закричал разгневанный отец.

«Пока я жива, батюшка, я никуда отсюда не уйду», – спокойно ответила Антония.

И, не обращая внимания на протестующие крики владельца замка, она бросилась вслед за монахами в часовню и встала на свое обычное место. Настоятель на мгновение будто прирос к земле. Взбешенный отец ринулся было вслед за дочерью, но дон Энгерранд упросил его не осквернять своим гневом святой обители и дождаться окончания службы. Отец согласился и последовал за ним в часовню. Как раз в это время пели антифоны, и торжественные звуки органа были подобны гласу божьему. Дивно звучал голос послушника, но сколько горечи, сколько иронии, сколько гнева слышалось в нем! Это пела Антония, и сердца всех молящихся затрепетали. А когда она умолкла и раздались могучие, спокойные и величественные звуки органа, всем показалось, что неземным великолепием своей музыки он хочет заглушить горестный вопль жалкого певца земли. И, словно бросая вызов органу, еще неистовей, еще горестней, еще богопротивней зазвучал голос Антонии.