Игра Джеральда - Стивен Кинг

— Только это, и ничего больше, — пробормотала Джесси. Она вытащила пачку сигарет из кармана рубашки и закурила. Господи, как эта фраза возвращает ее назад — единственной вещью, обладающей такой силой и властью проделывать это столь же быстро и полно, была песенка Марвина Гайе. Однажды она услышала ее по радио, когда ехала с одного из бесконечных приемов у врача, из которых состояла вся ее жизнь этой зимой. Марвин причитал: «Каждый знает… особенно вы, девочки…» Джесси сразу же выключила радио, но все равно так дрожала, что не могла вести машину. Она остановилась и подождала, пока не успокоится. Но по ночам, даже во сне, она бормотала слова из поэмы Эдгара По во влажную от пота подушку и, просыпаясь, слышала собственные слова: «Доказательство, доказательст…»

Джесси сделала глубокую затяжку, выдохнула, пуская кольца дыма и наблюдая за тем, как они медленно поднимаются над клавиатурой.

Если люди были настолько глупы или бестактны, чтобы расспрашивать о перенесенных ею страданиях (оказывается, что она знала намного больше тупых или бестактных людей, чем ожидала), она говорила, что многого не помнит из того, что произошло. После двух или трех вежливых интервью она начала говорить полицейским и всем (кроме одного) коллегам Джеральда одну и ту же вещь. Единственным исключением был Брендон Милхерон. Ему она рассказала правду, частично потому, что нуждалась в его помощи, но в основном потому, что Брендон был единственным человеком, который хоть как-то смог понять, что пришлось ей пережить… что переживает она и сейчас. Он не тратил время на бесполезное выражение соболезнований — о, какое это было облегчение. Джесси поняла, что сожаление и сочувствие после пережитой трагедии значат не больше, чем след мочи, на снегу.

Однако полицейские и репортеры выслушивали ее версию о потере памяти — и всю остальную историю также — принимая значительное выражение лица: а почему бы и нет?

Мозг людей, перенесших тяжелые физические и психологические травмы, частенько блокирует воспоминание о том, что произошло, а уж Джесси это было известно лучше, чем кому-либо из них. Она многое узнала о физических и психических травмах с прошлого октября. Книги и статьи помогли ей найти правдоподобные причины, чтобы не говорить о том, о чем ей не хотелось говорить, но все же это была не очень-то большая помощь. А может быть, она просто не наткнулась на требуемый случай, когда дело идет о закованных в наручники женщинах, вынужденных смотреть на то, как их мужья превращаются в обед для собаки.

Джесси удивила себя, снова рассмеявшись, — теперь это был громкий, чистый смех. Было ли это смешно? Видимо, было, но это была одна из тех забавных мыслей, о которой невозможно рассказать другим. Как, например, о том, что твой папочка однажды был так взволнован солнечным затмением, что замочил все твои трусики. Или как ты — вот уж действительно обхохочешься — по-настоящему думала, что, попав на твою задницу, эта жидкость сделает тебя беременной.

Но все же в большинстве из экстремальных случаев человеческий разум частенько реагирует на травмы, как кальмар реагирует на опасность, выпуская облако непроницаемой чернильной жидкости. Ты знаешь — что-то случилось, и все. Все остальное растворилось, спряталось за чернилами. Об этом говорят многие люди, подвергшиеся ограблению, пережившие автомобильную катастрофу, пожар; одна любительница прыжков с парашютом, чей парашют не раскрылся; покалеченная, но живая, она выбралась из болота, на которое приземлилась, и тем самым сохранила себе жизнь.

«Что вы чувствовали, когда падали вниз? — спрашивали они незадачливую парашютистку. — О чем вы думали, когда поняли, что ваш парашют не раскрылся и уже не раскроется?» И любительница острых ощущений отвечала: «Я не помню. Я помню, как шагнула за борт самолета, а потом — как спрашивала какого-то мужчину, несшего меня на носилках к машине скорой помощи, насколько сильно я покалечилась. Все, что между этим, покрыто туманом. Может быть, я молилась, но я не могу вспомнить об этом наверняка».

«Но, может быть, ты все отлично помнишь, моя коллега по несчастью, — подумала Джесси, — и все врешь, как и я. Возможно, по той же самой причине. Мне кажется, что все люди, пережившие сильное потрясение, лгут насчет потери памяти».

Очень даже может быть. Так или иначе, фактом остается то, что она-то помнит часы, проведенные в наручниках, — с момента, когда Джеральд защелкнул второй наручник, и до того леденящего душу мгновения, когда она взглянула в зеркало заднего обзора и увидела, что существо из дома стало существом на заднем сиденье, — она все отлично помнила. Она помнила эти мгновения днем, а ночью в кошмарных снах стакан с водой скользил мимо нее, падал и разбивался вдребезги; одичавшая собака отказывалась от холодной закуски в ожидании горячего блюда на кровати; ночной посетитель в углу голосом ее отца спрашивал: «Ты любишь меня. Сорванец?», личинки и червяки извергались из него, как сперма с конца возбужденного пениса.

Но помнить и воспроизводить в памяти происшедшие события вовсе не накладывает обязательств рассказывать об этом, даже когда от воспоминаний тебя бросает в дрожь и ты кричишь от ночных кошмаров. С октября она похудела больше чем на десять фунтов (точнее, на семнадцать), снова начала курить (полторы пачки в день плюс большой стакан спиртного перед сном), цвет лица испортился, а волосы полностью поседели. Последнее можно еще как-то исправить — разве не скрывала она свою седину уже более пяти лет? — но она не могла собраться с силами, чтобы позвонить в парикмахерскую и договориться о времени. Кроме того, для кого ей теперь хорошо выглядеть? Может быть, ей стоило осчастливить своим посещением какой-нибудь бар?

«Отличная мысль, — подумала Джесси. — Какой-нибудь парень спросит, может ли он угостить меня стаканчиком, я отвечу „да“, а потом, пока мы будем ждать, когда бармен принесет напитки, я скажу ему — просто случайно — что меня мучает кошмар, в котором мой отец извергает личинок и червей вместо спермы. Несмотря на такую интересную беседу, я уверена, что он сразу же уберется восвояси, не пожелав даже посмотреть на справку из больницы, что я вполне нормальная».

В середине ноября, когда Джесси наконец-то поверила в то, что полиция оставила ее в покое, а в печати перестали появляться статьи о случившемся с ней (ей было очень трудно поверить в это, потому что именно гласности она боялась больше всего), она решила снова обратиться за советом к Норе Калиган. Возможно, ее не прельщала перспектива оставшиеся лет тридцать или сорок сидеть взаперти и курить в одиночестве. Насколько по-другому могла бы пройти ее жизнь, если бы она тогда смогла рассказать Норе о том, что случилось в день солнечного затмения! Насколько бы все могло быть по-другому, если бы тогда на кухню не вошла та девушка, когда она изливала душу Руфи. Может быть, все было бы точно так же… а может, по-другому.