Губерман Игорь - Игорь Миронович Губерман

кавычки.

Я жизнь мою прошел пешком,

и был карман мой пуст,

но метил я в пути стишком

любой дорожный куст.

Блажен, кто истов и суров,

творя свою бурду,

кто издает могучий рев

на холостом ходу.

Евреи всходят там,

где их не сеяли,

цветут и колосятся

где не просят,

растут из

непосаженного семени

и всюду

безобразно плодоносят.

Когда по пьянке все двоится,

опасно дальше наливать,

и может лишняя девица

легко проникнуть на кровать.

Мир хотя загадок полон,

есть ключи для всех дверей;

если в ком сомненья, кто он,

то, конечно, он еврей.

Несложен мой актерский норов:

ловя из зала волны смеха,

я торжествую, как Суворов,

когда он с Альп на жопе съехал.

Виновен в этом или космос,

или научный беспредел:

несовращеннолетний возраст

весьма у дев помолодел.

Молчу, скрываюсь и таю,

чтоб даже искрой откровения

не вызвать пенную струю

из брюк общественного мнения.

Я к вам бы, милая, приник

со страстью неумышленной,

но вы, мне кажется, — родник

воды весьма промышленной.

Дожрав до крошки, хрюкнув сыто

и перейдя в режим лежания,

свинья всегда бранит корыто

за бездуховность содержания.

Где все сидят, ругая власть,

а после спят от утомления,

никак не может не упасть

доход на тушу населения.

Однажды фуфло полюбило туфту

с роскошной и пышной фигурой,

фуфло повалило туфту на тахту

и занялось пылкой халтурой.

Зачем печалиться напрасно,

словами горестно шурша?

У толстых тоже очень часто

бывает тонкая душа.

Не видел я нигде в печати,

но это знают все студенты:

про непорочное зачатие

миф сочинили импотенты.

Думаю об этом без конца,

наглый неотесанный ублюдок:

если мы — подобие Творца,

то у Бога должен быть желудок.

В годы, что прослыли беззаботными

(время только начало свой бег),

ангелы потрахались с животными —

вышел первобытный человек.

Уже давно мы не атлеты,

и плоть полнеет оголтело,

теперь некрупные предметы

я ловко прячу в складках тела.

Держусь ничуть не победительно,

весьма беспафосно звучу,

меня при встрече снисходительно

ублюдки треплют по плечу.

В немыслимом количестве томов

мусолится одна и та же шутка —

что связано брожение умов

с бурчанием народного желудка.

Моя пожизненная аура

перед утечкой из пространства

в неделю похорон и траура

пронижет воздух духом пьянства.

Всему учился между прочим,

но знаю слов я курс обменный,

и собеседник я не очень.

но соболтатель я отменный.

Хотя везде пространство есть,

но от себя нам не убресть.

Ведь любой от восторга дурея,

сам упал бы в кольцо твоих рук —

что ж ты жадно глядишь на еврея

в стороне от веселых подруг?

Конечно, всюду ложь и фальшь,

тоска, абсурд и бред,

но к водке рубят сельдь на фарш,

а к мясу — винегрет.

Всякий нес ко мне боль и занозы,

кто судьбе проигрался в рулетку,

и весьма крокодиловы слезы

о мою осушались жилетку.

Время тянется уныло,

но меняться не устало:

раньше все мерзее было,

а теперь — мерзее стало.

Кто книжно, а кто по наитию,

но с чувством неясного страха

однажды приходишь к открытию

сообщества духа и паха.

Идеей тонкой и заветной

богат мой разум проницательный:

страсть не бывает безответной —

ответ бывает отрицательный.

Бурлит российский передел,

кипят азарт и спесь,

а кто сажал и кто сидел —

уже неважно здесь.

Когда близка пора маразма,

как говорил мудрец Эразм,

любое бегство от соблазна

есть больший грех,

чем сам соблазн.

Плачет баба потому,

что увяло тело,

а давала не тому,

под кого хотела.

Художнику дано благословлять —

не более того, хоть и не менее,

а если не художник он, а блядь,

то блядство и его благословение.

Я храню душевное спокойствие,

ибо все, что больно,

то нормально,

а любое наше удовольствие —

либо вредно, либо аморально.

Жила была на свете дева,

и было дел у ней немало:

что на себя она надела,

потом везде она снимала.

Людей давно уже делю —

по слову, тону, жесту, взгляду —

на тех, кому я сам налью,

и тех, с кем рядом пить не сяду.

Я живу в тишине и покое,

стал отшельник, монах