Синьора да Винчи - Робин Максвелл

Я была на пределе сил. Слова застревали у меня в горле, и я смогла только кивнуть.

— Повтори, — велел он, нависнув надо мной.

— Предать очистительному огню, — прошептала я.

— Вместо собственного тела, — вымолвил он, ткнув меня в грудь, перетянутую обмотками.

Савонарола смерил меня недоверчивым взглядом, и я застыла от ужаса при мысли, что пальцем он ощутил подозрительную припухлость. Усилием воли я сохранила на лице спокойствие, не дав повода для сомнений.

— Есть ли в твоей лавке английская белена? — спросил он.

Я едва не скончалась от облегчения.

— Да, немного найдется.

— Пришли ее мне. Я слышал, она сохраняет человеку ясность рассудка, пока его убеждают сознаться в ереси. — Уже у дверей, обращаясь к моей спине, Савонарола добавил:

— И не попадайся мне больше — в следующий раз ты так легко не отделаешься.

ГЛАВА 29

Я попросила Лоренцо созвать членов Платоновской академии на внеочередное собрание во дворец Медичи, в гостиную на первом этаже. К тому времени Лукреция стала их полноправной участницей. Пока я, дрожа всем телом и едва шевеля бескровными губами, рассказывала, что случилось со мной, все беспокойно ерзали на сиденьях.

— Что же здесь происходит, друзья? — вскричал Веспасиано Бистиччи, едва я закончила. — Что случилось с нашим прекрасным городом?

Остальные возмущенно зашумели.

— Скажу больше, — загробным голосом вымолвил Пико делла Мирандола, и все сразу замолчали. — На вчерашней проповеди в Сан-Марко — это в двух шагах отсюда — Савонарола подверг самой безжалостной критике семейство Медичи… а заодно и всех нас.

В гостиной повисла гнетущая тишина.

— Он в открытую назвал Лоренцо тираном, призывая его самого и его «ставленников» прекратить идолопоклонничество и отвратить свои взоры от Платона и Аристотеля, которые ныне, между прочим, «горят в аду». Савонарола настаивал на том, чтобы Лоренцо поскорее покаялся в грехах, иначе ему не миновать кары Господней.

— Мама же предупреждала, — невозмутимо отозвался Лоренцо. — Еще до поездки в Рим она говорила нам о всевластии страха. Но я все равно не возьму в толк, почему благоразумные прежде горожане с такой готовностью отбрасывают здравомыслие, отвергают и рассудок, и свободу воли и начинают огульно верить какому-то проходимцу, который угрожает им вечным проклятием.

— И что, эта эпидемия слабоумия уже охватила весь город? — поинтересовался Джиджи Пульчи.

— Слухи, которые мы до сегодняшнего вечера не принимали всерьез, оказывается, давно сделались обыденностью, — ответил Антонио Поллайуоло. — Нам остается только признать, что вся Флоренция ввергнута во власть безумия.

— А отзыв Пико о вчерашней проповеди фактически означает угрозу для жизни каждого из присутствующих, — добавил Полициано.

Все приумолкли, пораженные близостью опасности. Наконец подал голос Фичино.

— Нам необходимо временно отменить собрания Платоновской академии, — произнес он с искренней скорбью, словно сообщая о кончине близкого друга. Все завздыхали, приуныли, но Фичино приободрил нас такими словами:

— Не стоит забывать о том, что невозможно наступить на горло идеям наших великих наставников! Они всегда будут живы в наших сердцах, в потаенных уголках нашей памяти и в тех мыслителях и мыслительницах, что придут после нас.

— Боюсь, этого недостаточно, — произнес Бистиччи, и все со вниманием повернулись к нему. — Если мы хотим сохранить не только наши жизни, но и книги, произведения искусства и древние раритеты, мы должны спрятать их в надежных тайниках…

Собрание одобрительно загудело.

— …но и этого недостаточно. — Наш друг многозначительно примолк, словно давая понять, что не всем его дальнейшие слова придутся по вкусу. — Отныне нам придется и перед Савонаролой, и перед его наймитами, и перед теми флорентийцами, для кого его слова и есть закон Божий, лицемерно исповедовать их же преступный религиозный фанатизм.

Академики гневно выразили свое несогласие.

— Публично отречься от Платона? — вскричал Джиджи Пульчи. — От учения великих классиков?

— Если мы намерены пережить эту истерию, то да, — резко ответил Фичино.

Все молча, словно заковыристую задачу, прокрутили в уме воззвание нашего предводителя.

— Вот что я думаю, — медленно вымолвил Сандро Боттичелли. — Я напишу откровенно богохульное полотно, а потом при всем честном народе торжественно отдам его на сожжение. Всем остальным, как бы тяжко это вам ни показалось, я советую поступить соответственно. Пока суд да дело, пусть Лоренцо и Веспасиано позаботятся о сохранности наших главных ценностей — книг, античных шедевров, — пока ими не завладело сатанинское войско Савонаролы.

— Это будет легко устроить, — сказал Лоренцо, и Бистиччи с ним согласился.

— Вполне возможно, что и этим дело не обойдется, — заметил Пико. — Мы все же философы, и наш отказ от вещественных сокровищ для Савонаролы не так важен. — Он помолчал, очевидно собираясь с духом. — Для его приверженцев мои сочинения, в особенности те, что касаются каббалы и иудейской магии, — презреннейшая графомания, не более того. И в Риме думают так же. Папа Иннокентий обвинил меня в ереси и поручил особой комиссии разобраться с моей «Апологией». Это произведение едва не познакомило меня накоротке с епископами-инквизиторами.

— Позволь начистоту, — шутливо, чтобы немного рассеять тягостную атмосферу, обратился к нему Фичино. — В «Апологии» ты блестяще обосновываешь свои оккультные воззрения. Ярость Ватикана была вполне оправданна…

— Теперь я намерен везде и всюду отказываться и отрекаться от прежних своих взглядов на магию, — не дослушал его Мирандола.

— Пико, не надо, — взмолился Джиджи Пульчи.

Но философ был неумолим:

— Затем я приму схиму в монастыре и удалюсь от света.

В глазах Лукреции блеснули слезы. Лоренцо, казалось, не верил своим ушам. Он посмотрел на меня и тихо произнес:

— Катон, все эти годы соседи наблюдали, как над крышей твоего дома беспрестанно курится дымок из лабораторного очага — и студеной зимой, и жарким летом. Они не раз видели, как поздно ночью к тебе в лавку приходят гости — и я, и прочие. Кое-кто из них наверняка догадывается о том, чем мы там занимались. До сей поры они предпочитали помалкивать — не хотели совать нос не в свое дело, но теперь все стало иначе. Если найдется один и донесет на тебя… Ты алхимик, а в ближайшие годы это звание не принесет тебе добра.

Меня пронизал холод, но мне не хотелось, чтобы остальные заметили, как меня под туникой бьет мелкий озноб.