Радио Хоспис - Руслан Галеев

Они спустились по винтовой лестнице. На последней спирали Стас повернул рычаг в кирпичной кладке, и потайная дверь с громким скрипом закрылась.

Лаборатория состояла из трех помещений: большой полукруглой комнаты, в которой они оказались, заставленной столами с ретортами, колбами и прочим оборудованием, необходимым для отцовских опытов, собственно кабинета Анатоля Бекчетова и холодной кладовой для продуктов. Стас участвовал в строительстве, насколько мог в силу занятости, потому неплохо знал, как здесь все устроено. Электричества хватит на сутки, оно работало от дизельного генератора, вделанного прямо в стену. Возможно, оставались запасы солярки, стоило поискать…

Шрам выдвинул стул, подставил Алисе. Та опустилась почти без сил. Все они устали, были на пределе. Слишком много произошло, слишком многое от них потребовалось.

– Надо отдохнуть, – сказал Стас.

– А что потом? – глухо спросил Скальпель. Он стоял, опираясь на спинку стула Алисы, смотрел в пол.

– Я не знаю, – честно признался Стас. – Отдохнем, потом подумаем, как быть.

– Это из-за меня, – Скальп покачал головой, с силой провел ладонью по лицу, – из-за меня застрелили Бруно, из-за меня вы все здесь, и еще твои ребята… Неизвестно, что с ними, и это все тоже из-за меня.

– Скальп…

– Это правда! Сыворотка… Мне никто не приказывал ее делать, я сам вызвался. Показалось, что это интересная работа, хороший шаг для ученого, понимаешь? Это было интересно и выгодно, в плане карьеры выгодно.

– Скальп! – Шрам подошел к другу, обнял его за плечо. – Ты не мог знать, как все обернется, ты просто делал то, что должен был. А Бруно погиб не из-за твоей сыворотки, не она его убила. Он просто был твоим другом, и он прикрыл тебя так же, как ты бы прикрыл его. Как мы прикроем тебя, если придется, потому что знаем, ты подставишься вместо нас, не задумываясь. Стас прав, надо отдохнуть. Сейчас мы ничего путного не придумаем. И не надо себя изводить.

– Надо вас покормить, – устало проговорила Алиса, – я взяла с собой немного продуктов.

– Где-то должен быть примус, – проговорил Стас, оглядываясь. Вспомнил, подошел к стенной нише. Плоский примус стоял на нижней полке, рядом с банкой керосина.

Арчи подошел, взял примус. Обернулся к Алисе:

– Где ваши продукты? Я займусь едой. – Алиса хотела что-то возразить, но Арчи покачал головой и сказал: – Мне так проще, нужно чем-то заняться, чтобы в голову не лезли мысли. Вы не волнуйтесь, Алиса, я неплохой повар, клянусь…

Стас тяжело огляделся. Посмотрел на друзей, на дверь, ведущую в кабинет отца. Поднял руки ладонями вверх, незнакомые, грубые. Заметил полосу засохшей крови и медленно, с силой начал тереть одну ладонь о другую.

Осколки жизни. Город, оставленный жителями перед наступлением. Еще не тронутые бомбежкой и артобстрелами улицы, стены домов без выщербленных подписей уличных боев, оконные стекла отражают небо, все как всегда, только людей нет. Обреченность слышится в каждом шаге по безлюдной мостовой, и снежная пыль – это только пыль.

Скальп в пальто с темными пятнами от крови Бруно сидит на вращающемся стуле. Взгляд пустой, взгляд солдата, которому больше некуда отступать, а сил на наступление нет, да и неоткуда им взяться. Врач, который взялся за оружие, которого вынудили взяться. Мелькнула страшная мысль, что, если наступают времена, когда врачи берутся за оружие, значит, время любой надежды, даже самой незначительной, вышло… А то, что грядет, пугает даже таких старых солдат, как сам Стас… Алиса сидит у стола, положила голову на руки, она устала. Бедняга, словно саженец, вырванный из земли, она бы и рада найти себе новое место, но есть ли еще места, где сажают новые рощи, ведь роща – это надежда на завтрашний день, на время, которое нужно для того, чтобы успеть протянуть ветви к солнцу… Иногда Алиса приподнимает голову и смотрит на Готфрида. Шрам, дружище Шрам, наивный и слегка не от мира сего, так и не выросший, в отличие от них всех, из гардемаринского бушлата. В его взгляде есть надежда, но это надежда без уверенности, надежда на то, что случится нечто, случится само собой и все изменится, все будет хорошо… Это надежда на чудо, а Стас давно перестал доверять чудесам. Арчи ссутулился у углового стола, открывает консервные банки, на сковороде уже начинает потрескивать масло. Арчи прагматик, он живет этим моментом, этой необходимостью. Есть дело – хорошо, есть чем занять руки и голову, а потом – потом будет видно. Но и на его одежде, и на одежде Андрея кровь друга, сожженного в саркофаге умершей машины. Так что там может быть потом? Не важно, даже если и будет это потом, и даже если оно будет выглядеть так, как выглядело до всей это катастрофы, на самом деле все будет совсем иначе. Будет не так… Люди не вернутся в эти руины, они будут искать что-то новое. Надежду? Их можно понять, никто не желает возвращаться туда, где умирала надежда…

Я хотел бы знать, подумал Стас, дадут ли нам передышку? Дадут ли нам хотя бы намек на то, что наша война, ворвавшаяся на плац перед мореходным училищем тысячу лет назад, сломавшая наши жизни, укравшая наши юности, забившая пылью забвения имена друзей на могильных камнях, эта война однажды закончится? О многом ли я прошу в эту минуту, Господи? Счастья? Нет я не прошу счастья. Только веры. Ведь, Господи, мы бились за завтрашний день на Твоей земле, мы умащивали ее собственной кровью и слезами, так пусть он будет, Господи. Пусть настанет этот завтрашний день, а со счастьем мы как-нибудь сами разберемся. Пусть не все мы, пусть только один из нас, мы заслужили это, заслужили, чтобы один из нас был счастлив… Это и есть надежда, Господи.

Стас тоже устал, руки дрожали, голова гудела, болели глаза, но он не мог заставить себя даже сесть. Бруно прав, надо что-то делать, надо как-то забить этот момент, завалить его, как заваливают двери рассеянные группы защитников, удерживающие уже даже не рубежи, а одно-два здания. Завалить двери, оттянуть момент последней стычки лицом к лицу, дать время остыть раскаленному стволу автомата, пересчитать пули, пересчитать друзей. Вспомнить имена тех, кого не досчитался. Надо найти ребятам одежду, подумал Стас, они все в крови, надо найти, во что им переодеться. Да, надо…

Он вошел в кабинет отца, осмотрелся. Здесь ничего не изменилось: мегалит стола, книжные шкафы со стеклянными дверцами, за стеклом книги, папки, тетради. Некоторые дверцы приоткрыты. Все покрыто тонким слоем пыли. В помещении было сухо, оно хорошо вентилировалось, но пыль – куда ж от нее спрятаться… Иногда пыль – это признак одиночества, щетина пространства, оставленного хозяином, запустившего себя, неприбранного. У дальней стены – старый комод и одежный шкаф, там, в шкафу, хранилась одежда отца. А на комоде… Первый кубок Стаса, с первого курса, – на выгнутом матовом боку две скрещенные рапиры. Стас попытался вспомнить соревнование, но не смог, дороги памяти были забиты отступающими войсками, брошенным скарбом, обездоленностью. По этим дорогам еще не скоро удастся вернуться, если вообще удастся. Рядом с кубком фотографии. Стас обошел стол, подошел к комоду, медленно стал брать один за другим эти снимки, подносить дрожащими руками к воспаленным глазам. Групповой снимок, весь курс, учителя. Стас в четвертом ряду, в белой парадной форме, крылья полосатого воротника на плечах. Форма чуть великовата. Зато бескозырка уже с заломом, слегка – но только слегка, все-таки это первый курс – сдвинута на левый бок. Пацан. Лицо гладкое, он тогда еще не брился. Бруно и Шрам в третьем ряду, сразу под ним. Скальпеля на фотографии не оказалось. Стас закрыл глаза, попытался вспомнить почему. Не смог. Как их собрали, заставили вынести на плац стулья и столы, как он забирался на стол и как Бруно со Шрамом бросили на стулья бескозырки, занимая места, это помнил. А почему не было Готфрида, не смог вспомнить.