Вирус бессмертия - Дмитрий Янковский

– Куда ты его тащишь? – удивленно спросил незнакомый женский голос.

– В полынью! – зло ответил Стаднюк. – Он мне завидовал, что я там окажусь, так я ему устрою. Под Новый год все желания должны исполняться.

– Не делай этого! – крикнула женщина. – Он же совершенно беззащитен!

– И хорошо, – довольно ответил Павел. – Очень хорошо, что он беззащитен. А то в бою умереть не так обидно. Пусть почувствует, гад, каково было другим беззащитным. Каково мне было своими ногами идти к той полынье. Я разве мог защититься? Куда против револьвера-то? Не трогайте меня! Отойдите все! Я никуда не поеду, пока не утоплю этого гада!

На Дементьева накатил дикий страх. Постепенно слепота отступала, и он увидел удаляющуюся машину, возле которой стояли калмык, Сердюченко и Марья Степановна. Стаднюк с трудом тащил его за ворот пальто, но упорно двигался к цели.

– Ты не обижайся, – задыхаясь от усилий, шептал он Дементьеву. – Я тебя так утоплю, что больно не будет. И проблем у тебя не будет, сволочь ты эдакая. Погрузишься в ласковую пучину беззаботной вечности. Ты же хотел этого?

И тут вдруг Дементьев заметил, что ледяная неподвижность, сковавшая его мышцы, постепенно рассасывается. Он попробовал шевельнуть губами, но они едва слушались, а руки и ноги по-прежнему отказывались подчиняться. Однако частичное возвращение ощущений вселило в Дементьева надежду.

«Стаднюк хиляк, – подумал он. – Пока он меня дотащит, паралич пройдет, и я ему такое устрою…»

Павел тянул энкавэдэшника, уже не обращая внимания на ветер, на пронзающий до костей мороз, на снег, через который было тяжело пробираться. Неизведанное чувство двигало им – не месть, не обида за унижение, а чувство необходимости восстановления справедливости.

«Каждому воздастся по заслугам его», – вспомнил Стаднюк слышанную от бабушки фразу.

– Не топи меня, – непослушными губами шепнул Дементьев. – Брось. Езжай, я тебя не выдам. Только не топи. Пожалуйста.

– Не бойся, – ответил ему Стаднюк. – Один человек мне говорил, что тонуть в полынье совсем не больно. А человек тот – большой дока в таких делах. Знаешь, сколько народу он на тот свет отправил? Ему можно верить.

Наконец Павел добрался до льда, но тащить грузное тело не стало легче. Ноги скользили, а пальто шершаво скребло снег, словно было скроено из наждачной бумаги. Однако Стаднюк не сдавался. От усилий в глазах поплыли кровавые круги, он уже не видел ничего и не слышал, желая только одного – скорее отправить тело Дементьева в полынью.

И вдруг тащить стало легче. Павел удивленно повернул голову и заметил Сердюченко, который ухватил Дементьева за другой край ворота и тоже потянул к полынье.

– Та ты ж один его и за час не дотащишь! – со злобной улыбкой объяснил водитель свое появление. – А у меня, видно, день такой. Одного я уже успокоил, да, видно, как начнешь, так и покатишься дальше. Как бы не привыкнуть. Сколько же эти гады крови у меня попили!

– Подождите! – раздался позади голос Марьи Степановны.

Она подбежала, укутанная в халат китайца, и тоже приняла участие в общем деле.

Ли стоял возле машины, задумчиво наблюдая за происходящим. Сцена на льду напомнила ему мистерию. Трое бывших рабов тащили тело своего поверженного господина к месту ритуального утопления. Каждым двигало что-то свое – Стаднюк хотел очиститься от позора унижения, Сердюченко мстил за жену, а Машенька хотела отправить на дно бессмысленно прожитые в штабе Дроздова годы. И никому из них не было дела до того, что лично Дементьев не приложил руку ни к тому, ни к другому, ни к третьему. Для них он был просто энкавэдэшником, символом ненавистной системы, скорее ритуальным чучелом, нежели живым человеком.

«Надо поскорее уехать из этой страны, – думал Ли. – Она разрушает душу, превращая человека в одно из двух страшных зол – либо в раба, либо в господина. Нигде я такого больше не видел. И никогда не думал, что смогу стоять и просто смотреть, как люди, к которым я отношусь почти как к друзьям, тянут на моих глазах топить человека, который лично им ничего плохого не сделал. Да, этот человек должен был утопить Стаднюка, но ведь не по своей воле! Ему приказал Дроздов. А Дроздов уже мертв. Какой смысл убивать его раба? Нет, не могу я понять, кто из них прав, а кто виноват. Поэтому не смею вмешаться».

Дементьев почувствовал, что паралич окончательно отпускает его.

«Надо еще подождать, – думал он, собираясь с силами. – Пусть еще потащут, пусть устанут».

Он несколько раз сжал пальцы в кулак. Рука ощущала былую крепость. Когда до полыньи оставалось не больше двух метров, энкавэдэшник резко повернулся, выдирая ворот пальто из окоченевших рук носильщиков, вскочил на ноги и первым же ударом сбил с ног Сердюченко. В глазах Стаднюка мелькнул испуг, но в следующую секунду он с криком бросился на Дементьева. Энкавэдэшник увернулся, но это заставило его сменить позицию на менее выгодную – теперь он оказался у самого края полыньи.

Пока Сердюченко не поднялся на ноги, Дементьев хотел схватить Машеньку, но она сорвала с себя халат и набросила его на голову противника. Секундного замешательства Павлу хватило для того, чтобы разогнаться и всем телом столкнуть энкавэдэшника в полынью. К счастью, сам он не полетел следом, откинутый отдачей – Дементьев был тяжелым мужчиной.

– А! – глухо донесся из прикрытой халатом полыньи крик энкавэдэшника.

Стаднюк рывком отбросил халат в сторону и ударил ногой по пальцам Дементьева, цеплявшимся за кромку льда. Но тот ловко ухватил его за лодыжку – Павел грохнулся на лед, с плеском ускользая в темную воду. Холод огнем ударил по телу, разделяя его на две части – снизу Пашку по пояс плотно обняла ледяная вода. И в голове мелькнуло: вот какая она, смерть, – ледяная бездонная темнота!

– Вот сука! – выкрикнул Пашка, зверея от злости. – Лупи его, гада! Под лед его! Под лед!

Машенька сняла туфлю и изо всех сил начала колотить энкавэдэшника по голове. После третьего удара тот плавно погрузился в черную парящую воду.

– Черт! – завизжал Стаднюк в ужасе, сползая следом. – Он меня за ногу схватил! Не отпускает!

Но Марья Степановна удержала его за руку, а через секунду подоспел Сердюченко. Вдвоем они выдернули Павла. Убедившись, что Дементьев не всплывает, все трое припустили к машине.

– Халат возьмите! – выкрикнул китаец.

Сердюченко чертыхнулся и вернулся за оставленной вещью. Наклонившись, он сквозь тонкий слой льда увидел Дементьева. Тот, выпучив глаза, царапал окровавленными ногтями непреодолимую преграду.

Шофер сплюнул под ноги и поспешил к остальным.

ГЛАВА 30

31 декабря 1938 года, суббота.

Москва. Петровский бульвар

Павел лежал на диване и стучал зубами от холода. Машенька растирала ему ноги спиртом, профессор грел для него на кухне вино со специями, а китаец, достав из деревянной шкатулки серебряные иглы, воткнул их ему не меньше десятка в точки на груди, голове и руках. Проделав это, он удалился на кухню, чтобы что-нибудь приготовить к встрече Нового года. Варя хлопотала вокруг брата, подтыкая одеяла со всех сторон. Увалень Сердюченко стоял, навалившись пузом на подоконник, и время от времени тяжело вздыхал.

Вскоре с подносом, на котором стояла большая пиала с глинтвейном, две бутылки шампанского и бокалы, в гостиной появился Варшавский. Он поставил поднос на стол, покрытый по случаю Нового года белой скатертью и призывающий к пиршеству аппетитными салатами и фруктами, благоухающими в красивой, старинного фарфора посуде.

– Это больному! – сказал профессор, поднося Варваре пиалу. – Напоите его глинтвейном, Варенька. На Памире мы и не таких выхаживали. У нас один боец под лавину попал. Обычно это верная смерть, но собака его откопала, а мы два часа отпаивали спиртом и чаем. Выжил.

Стаднюк тем временем с трудом приподнял голову и пил из рук кузины горячий, но не обжигающий напиток. Корица, мандариновые корочки, мускатный орех, имбирь и еще какие-то травки, известные китайцу, превратили вино в волшебный нектар.

Минут через десять Ли повынимал из активных точек иглы и уложил их обратно в шкатулку.

– Все будет хорошо, – сказал он. – Даже чихать не будет. Ой, у меня рыба подгорит!

Он снова ускользнул на кухню. Варя присела на стул рядом со Стаднюком.

– Ну ничего, ничего! – шептала она. – Главное – живой! Живой!

Павка улыбался Варе слабыми непослушными губами. Он так вымотался за эти несколько дней, что не было сил не только говорить, но даже думать. И от этого в голове начинало позванивать, как в колоколе на ветру.

Сердюченко опять тяжко вздохнул.

– Что ты вздыхаешь, Тарас? – спросил профессор. – В новогоднюю ночь ничего не произойдет с твоей женой. И завтра ничего не произойдет. Они же тоже люди, нет… я в том смысле, что они не станут работать в праздник. Наверняка все уже в стельку! А завтра будут отмокать.