Брат мой, враг мой - Митчел Уилсон

– Давай сделаем привал и выкупаемся, – предложил Дэви. – Жара просто убийственная.

Кен смотрел в одну точку, лицо его застыло, и живыми казались только глаза, полные тоскливого раздумья.

– Иди. Я подожду.

– А ты не хочешь купаться?

– Нет, – сказал Кен и взглянул на брата с глубоким упреком, словно тот предложил ему сплясать у постели умирающего. – На кой черт мне это купанье!.. – вдруг вспылил он.

Машина бежала по пышущей зноем дороге. Дэви правил, а Кен сидел рядом в яростном смятении, которое не мог выразить словами, и мерно постукивал себя кулаком по ладони. Это движение напоминало автоматический, заряженный электроэнергией механизм, который, пока не кончится заряд, отстукивает ритмичные удары по одному и тому же месту. Душевная боль, вылившаяся в это движение, была так заразительна, что Дэви не удержался и крикнул:

– Ради бога, возьми себя в руки, Кен!

– Веди машину, – сдержанно отозвался Кен, – остальное тебя не касается.

В Мэшекене, где дорога проходила по раскаленной солнцем главной улице, между двумя рядами торговавших машинами гаражей, Кен тронул Дэви за руку и знаком велел остановиться у гаража Макинтоша. Не произнеся ни слова, Кен вышел и захлопнул за собой дверцу – по его виду Дэви решил, что он сейчас вернется. Но потянулись нескончаемые минуты под палящим солнцем, которое отражалось яркими полосами и дробилось блестящими точками в зеркальных стеклах витрин по обе стороны неглубокого каньона – улицы, а Кен всё не появлялся.

Через четверть часа в гараже Макинтоша переднее стекло витрины растворилось, и в тот самый момент, когда в душе Дэви шевельнулись дурные предчувствия, на солнце блеснул лоснящийся сигарообразный кузов черно-желтого гоночного «оуберна», который съехал по скату на улицу; за рулем сидел Кен. Он резко остановил машину поперек тротуара и, пока Макинтош с механиком прикрепляли к буферам таблички с временным номером, сидел, уставившись прямо перед собой, словно поглощенный каким-то тайным видением. Потом он повернулся и взглянул на Дэви. В глазах его всё ещё стояла тоска, но губы изогнулись в полунасмешливой, полузастенчивой улыбке. Дэви выпрыгнул из машины и пошел к гоночному «оуберну».

– Я приметил его ещё по пути туда, – сказал Кен. – Немного подержанный. Новый стоит две тысячи шестьсот. Я купил за две сто. – Он машинально перевел скорость – его одолевала настоятельная потребность двигаться. – Вот, наконец, деньги Марго превратились в реальность, – медленно сказал он и добавил: – Только так их и надо тратить, чтобы снять с них проклятие. Теперь я ничего не имею против – можешь получить по чеку деньги, заработанные ею в постели.

Вместо того чтобы ударить его, Дэви быстро отошел к своей машине и дрожащими руками взялся за руль. Меньше чем через пять минут сзади из знойного марева до него донеслось низкое гуденье, оно становилось всё громче и громче, и наконец мимо с гулом промелькнули черно-желтая ракета, бледное лицо и вихревая струя воздуха. И оттого, что Кен мчался с такой неистовой скоростью, вся злость Дэви как бы иссякла. Полтора часа он ехал домой в ледяном одиночестве, и это было самое тоскливое чувство, какое он когда-либо знал.

У стоявшей перед сараем новой машины всё ещё был такой вид, будто она, волоча за собой клубы пыли, мчится прямо в пекло, но Дэви только мельком взглянул на неё и прошел мимо. Кен сидел в конторе, уставясь невидящим взглядом на стопку отношений из Бюро патентов, лежавшую там уже две недели. Он держал в руке верхнюю пачку бумаг, но не перевернул даже первой страницы, и каемка пыли на следующей пачке осталась нетронутой. Он, как напроказивший ребенок, старался изобразить прилежание.

– Прежде чем двигаться дальше, надо бы привести в порядок наши патентные дела, – негромко сказал он.

Дэви ничего не ответил и прошел мимо, твердо ступая на каблуки.

– Я продам эту проклятую машину, – продолжал Кен тем же тоном. – Я сделал глупость. Деньги нам нужны.

Дэви наконец поднял на него глаза.

– Ничего, – сказал он немного погодя. – По крайней мере ты облегчил себе душу, – и мы теперь можем идти дальше.

– Мне такая машина не нужна, – заявил Кен.

– Ты будешь ездить на этой машине, – медленно произнес Дэви с такой горечью, что голос его дрогнул. – Ты будешь ездить на ней, а когда не будешь ездить, повесь её себе на шею и носи! И никогда не забывай про эту машину, потому что в этой машине вся разница между мной и тобой!

Он повернулся к Кену спиной и подставил голову и руки под струю холодной воды из крана, потом стал надевать рабочий комбинезон. Разрыв с Кеном он ощущал почти физически, как глубокую рану в теле, такую болезненную, что было трудно сидеть за столом напротив Кена и делать вид, будто занят чтением. Но разрыв нанес рану не только ему – краешком глаза Дэви видел, что Кен тоже страдает.

– За что ты меня наказываешь? – не вытерпел Кен. – Я же сказал, что продам её.

Дэви даже не взглянул на несчастное лицо брата.

– Это как тебе угодно, – сказал он.

Кен стукнул кулаком по столу.

– Бездушный негодяй! – крикнул он. – Ну да, я свалял дурака! А с тобой разве этого не бывает? Ты и Марго – вы оба холодные, как рыба! Ну что, спрашивается, я такого сделал? – И Кен рывком поднялся со стула.

– Как по-твоему, куда должны были пойти эти две тысячи сто?

– Я же сказал, что продам машину! Я же твержу это всё время!

– Но ведь ты всё-таки её купил! Две тысячи сто долларов! И это при том, что мы не можем себе позволить даже новую заплату на штаны! Прежде чем думать о новых покупках, мы должны уплатить Броку, уплатить Чарли Стюарту и разделаться с сотнями старых долгов, о которых мы даже не говорили в последнее время. И если хочешь знать, – закричал Дэви, вскакивая и колотя себя в грудь, – надо подумать и о моей женитьбе! Что мне прикажешь делать? Устраивать себе дом в твоей паршивой торпеде? Там даже нет заднего сиденья, чтоб использовать под кладовую!

– Я её продам! – взревел Кен.

– Да кто, кроме тебя, станет покупать такую дребедень?

– Господи, да неужели ты не можешь понять, какое чувство вызывают у меня эти деньги? Ведь это оскверненные деньги. На них следы пальцев Волрата. Помнишь, как неделю тому назад мы с тобой обалдели от радости, когда узнали, что за нашу работу предлагают деньги, а ведь как мы работали! А она попросту берет из денег, данных ей «на булавки», и швыряет нам чек на сумму, вдвое больше той, в какую оценили нашу работу. – Сдавленный голос Кена упал почти до шепота. – Когда Марго, такая изящная и нарядная, протянула мне этот чек, я готов был убить её. И себя тоже. И тебя, если хочешь знать. Мне просто необходимо было выбросить хоть часть её денег на ветер – только чтобы снять с них проклятие!

– Сядь, – устало сказал Дэви. – Хватят об этом. Я всю жизнь был для тебя чем-то вроде мягкой подушки. Теперь – кончено. С этих пор ты будешь стоять на своих собственных ногах и сидеть на своем собственном заду. – Дэви задержался взглядом на лице брата чуть дольше, чем следовало бы, если б он хотел скрыть от Кена, что тот уже прощен и что рана уже зажила. Он взял убористо напечатанное официальное письмо и стал читать; но неспокойная совесть подсказала ему, что, хотя он уже освободился от бремени гнева и боли, Кен всё ещё испытывает страдания.

И голос Дэви стал почти ласковым:

– Черт с тобой, с этой машиной. Захочешь её оставить – оставляй. Как-нибудь вывернемся.

– Ты больше не сердишься? – поколебавшись, спросил Кен.

Дэви слабо усмехнулся.

– Может, ты наконец заткнешься и мы примемся за работу?

Глава одиннадцатая

Гул голосов – смеющихся, кричащих, протестующих, – лязг тормозов и кассовых аппаратов, непрерывный стук машин, говорящий о том, что Америка за работой, – этот шум объемлет весь континент и, поднявшись высоко в воздух, грозовой тучей плывет на восток, к эпицентру всех штормов и бурь – Вашингтону. Здесь туча разражается ливнем над строгими фасадами правительственных зданий, потоки через двери проникают в комнаты и чуть не затопляют сидящих там клерков и их начальников. Осажденные мужественно расправляются с кипами бумаг, помеченных различными шифрами и буквами, передавая их из рук в руки, – они подлежат отправке до пяти часов и составят встречный поток официальных голосов, который, в свою очередь, поплывет над страной, вливаясь в этот оглушительно громкий говор многомиллионного народа; итак, закончился ещё один день, наполненный грохотом и гулом, и за этот день Америка стала богаче, похоронила своих мертвецов, храбро впустила в жизнь новорожденных и смазала свои гигантские машины, чтобы они сделали ещё одно из тех конвульсивных движений, из которых и складывается жизнь. Вечер спустился на восточную часть Соединенных Штатов, и Вашингтон засверкал своими ярко освещенными монументами, лихорадочно готовясь к тому, чтобы наутро снова приступить к управлению страной.