Подозреваемый - Юрий Азаров

Эффективность антикоррупционного воспитания детей в значительной степени будет определяться способностями родителей и учителей вести предельно честную дискуссию со своими детьми и учениками, увидеть и преодолеть коррупционные стереотипы и предрассудки в себе, показать отсутствие принципиальной в нравственном измерении разницы между "маленькой" и "большой" коррупцией".

— Я готов подписаться под каждой строчкой этой работы, — сказал я после прочтения материала. — Глубоко и крайне современно.

— Я использовал в этом докладе самые последние исследования Московского института МВД РФ и Института актуального образования "ЮрИнфор-МГУ". Я и предупредил педагогов, что в своем выступлении познакомлю их с новейшими исследованиями ученых, работающих многие годы по этой проблеме.

— Это как раз их и убило. Вы им доказали, что они живут коррупционной жизнью и никогда не будут заниматься антикоррупционным воспитанием. Все это правильно, но здесь есть одно "но", которое совершенно четко обозначил старик-пенсионер. Можно ли обвинять нищих, выпрашивающих милостыню? Можно ли винить бомжей за то, что у них нет жилья? Можно ли винить учителей за то, что они не имеют средств покупать хорошие книги, нормальную одежду, качественные продукты? Одним словом, надо винить тех, кто ставит в необходимость того же учителя принимать подношения, ждать подарки, которые хоть как-то улучшают его жизнь.

— Значит, я был не прав, обвиняя педагогов в коррупционном воспитании?

— Если говорить по большому счету, то, может быть, и не прав. Нельзя обвинять обиженных. В этом я твердо убежден. Коррупционное мышление задается коррупционной властью, коррупционным укладом жизни всей страны. На разных социальных уровнях коррупция приобретает свои коренные различия. Когда богатые отстегивают таким же богатым, как и они сами, солидные взятки или просто подношения, то это почти узаконенный стиль безнравственной жизни этих богатых людей, которые дают и берут взятки не в силу крайней нужды, а в силу того, что считают различные формы коррупции нормой. Касторскому или Шамраю ничего не стоит подкупить чиновников любого уровня, на продажности или коррупции и строятся отношения на этом социальном уровне: "Ты — мне, я — тебе!" И разумеется, многое делается за счет государства. А откуда эти средства берет государство? Отнимает у тех же учителей, шахтеров, металлургов. Коррупция неразрывно связана с воровством, хищничеством, насилием, ложью, подлостью. Это надо вскрывать. К сожалению, эти вскрытия пока что ничего не дают. В печати называются порой многие конкретные имена государственных служащих, обвиняемых в коррупции, а толку-то что!

— Я говорил с Поповым. Владимир Петрович другого мнения. Он сказал, что его тоже недавно согнали с трибуны за то, что он стал излагать идеи Достоевского и Бердяева об аморальности такого качества людей, как гордость. Он сказал, что если бы он прочел доклад типа моего о коррупции, то его бы живьем съели, но это не значит, что он бы не стал читать этот доклад. Он говорит, наша правовая и педагогическая работа требует большого мужества, ибо в ней заложен огромный пророческий смысл…

— Пророческий? — переспросил я.

— Да, он так и сказал: "пророческий", то есть нацеленный не на прошлое и настоящее, а на будущее, а пророчества чаще всего воспринимаются враждебно, потому что пророчества отрицают, как правило, прошлое и настоящее…

— Это непонятно. Дай-ка сообразить… Вот почему пророки всегда были гонимы. Я вспоминаю лермонтовского пророка, который нес людям истину, а они швыряли в него каменья…

— То же было и с великомучениками, с Христом. Пророки не заботятся о своем благополучии, они чаще всего жертвуют своим благополучием, заботясь не о себе и близких, а о спасении мира, человечества…

— Если ты убежден в своей правоте, то почему ты так переживаешь, что тебя согнали с трибуны?..

— Это меня прямо-таки подкосило. Я думал о том, что я неудачно выстроил доклад, плохо и невнятно говорил. А теперь после разговора с Поповым и с вами я понял, что дело тут совсем в другом…

— И какой же вывод ты делаешь из всего этого?

— А вывод один, — решительно сказал Костя. — Или идти до конца, или забросить все к чертовой бабушке.

— Что именно забросить?

— Прежде всего эти самые общечеловеческие идеалы: свободу, истину, правду, честность, любовь…

— И с чем мы тогда останемся?

— С набитым животом, — рассмеялся Костя. — Нет! У меня выбора нет. Жребий брошен!

Он ушел с твердым намерением бороться за то, что казалось ему высшим пророчествованием…

Религия духа

Среди множества моих книг о духовности одна не давала мне покоя. Это книга Эдуарда Шюре "Великие посвященные" — об учениях Кришны, Пифагора, Платона, Моисея, Иисуса. И зацепила меня личность самого Шюре, а точнее, его коротенькое посвящение возлюбленной Маргарите Миньяти, рано покинувшей любимого — она умерла: "Без тебя, великая Душа, эта книга не появилась бы в мир. Ты вызвала ее к жизни могучим пламенем своей души, ты напитала ее своим страданием, ты благословила ее божественной надеждой…" — так начинается посвящение к той, которая скоропостижно "погасла и исчезла". И Шюре признается: "Но, хотя взоры мои и не видят тебя, я знаю, что ты более жива, чем прежде… ты не переставала следить за моим трудом, и я чувствовал луч твоего света… и я посвящаю книгу Душе той, которая довела меня до глубины мистерий, чтобы поведать миру священный огонь и возвестить зарею занимающегося Света!"

Я прочел эти строчки Светлане и пояснил ей, что ее Душа теперь во мне, и я уже бессознательно подчиняюсь ей, и она, Светлана, не ведает об этом, как, наверное, ни о чем не подозревала усопшая или вечная душа невесты Эдуарда Шюре…

— Это очень сложно для меня, — едва не взмолилась Светлана. — Я боюсь, — и она почти по-детски зарыдала. А когда она подняла свою голову, то в лице ее было столько нежной чистоты, что я вновь схватил холст и стал писать ее рыдающей…

Мне казалось, что, глядя на Светлану, я вижу само мироздание. Мне открывалась Вселенная с Млечным Путем, пересекающаяся с ее гибким телом, с бесконечной свободой духа, с сиянием, с нимбом вокруг ее головы, ее волос, с тихим мерцанием уходящей в небытие свежести — все это рождалось на холсте само собой, высвечивалось под быстрыми и уверенными мазками-ударами кистей, широких и узких, круглых и плоских. И неведомо было, кто выбирал силу удара, кто смешивал нужные краски, какая сила подстегивала вопреки всяким законам соединять те или иные несоединимые тона, отчего проявлялись, прояснялись мельчайшие оттенки ее чувств, и что заставляло вдруг выплескивать разбавитель прямо из пузырька, чуть прижав отверстие большим пальцем, а жидкость уже стекала, находя свои русла, тут же превращающиеся в прозрачность ее кожи, в такие линии, какие ни один разум не способен прочертить, ибо в этой извилистости красочных потеков была своя жизнь, своя природная одухотворенность! Я уже не принадлежал себе, мой разум был парализован ее духом, соединившимся с моим волнением, и из этого синтеза выходило что-то такое, что разум не успевал осваивать, но опять же это был не разум, а какое-то двадцатое мое зрение, молниеносное, агрессивное, оно раздваивалось и растраивалось, пытаясь сразу охватить все необходимые соседства красок, линий, световых оттенков, бликов и смыслов.

Мое сознание сгорало от нетерпения даже не разрешить, а избавиться от противоречия между земным, плотским, явным, реально живым и религиозно-мистическим, ирреальным, но таким прекрасным в своей неуловимости.

Я потом уже много времени спустя понял, насколько неоправданно жестоко я поступал по отношению к ней. Она была носительницей неразрешимого моего противоречия, разрывавшего мое сознание на мелкие кусочки. Она была земной и звала меня к земным радостям. Всякий раз, когда я прикасался к ней, она вздрагивала и кожа ее покрывалась мелким бежевым бисером, и я даже не целовал ее, а губами едва-едва касался, как эти бежевые пупырышки мигом исчезали и снова сияла небесная атласность, в которой я ощущал ее душу, властную и покорную, щедро идущую навстречу и скупо воспринимающую мою, возможно, несуразную возвышенность.

И не случайно в моей башке вертелся Эдуард Шюре со своей мертвой возлюбленной. Полное отчуждение от земного — вот какая ужасная мысль не давала мне покоя. Только в таком случае на холсте может явить себя божественная сила света!

Эта ужасная мысль была частью моей тайной жизни, и даже не частью, а существенным пластом, к которому я постоянно восходил, начиная всякий раз как бы новый отсчет с твердой уверенностью больше не предавать себя, сберегая свое главное достояние. И теперь я боялся сознаться себе в том, что, полюбив Светлану, я ухожу от самого себя, предаю свой тайный пласт, предаю то, что с такой любовью вынашивалось долгие годы, о чем я мечтал, оставаясь наедине с собой, ночью, когда свернувшись в клубочек, ощущал в себе надвигающийся дар, который во что бы то ни стало должен вспыхнуть, и тогда никакими силами его не остановить. Я верил в свой трансцендентный трепет, как в полное слияние с высшими силами, когда полет души, стремительно выбирающей сюжеты, нужные композиции, краски, решения, напрочь отделяет тебя от земного-суетного, от бытового удовлетворения, от бездуховно чувственного.