Приют для бездомных кактусов - Сухбат Афлатуни

Проснуться в Ташкенте

Нелепое желание. Совершенно нелепое желание. Идет дождь, я замотался в одеяло, оставив только небольшое отверстие для дыхания и еще рюмку, которую ищу губами в пододеяльном сумраке. Мне холодно. Я пью. Я давлюсь и долго с удовольствием кашляю, заглушая дождь, заглушая ненужные мысли.

Если бы это был фильм, сейчас поползли бы титры. Я бы кашлял, а они всё ползли. Их было бы не очень много, белых строчек на фоне вздрагивающего одеяла. Фильм скорее всего короткометражный. Короткий, как их приезд. Как прощальный поцелуй в аэропорту. Куда я задевал эту рюмку?

Кажется, титры уже прошли. «В фильме использована музыка Шостаковича». Всё. Я выглядываю из щели в одеяле и жмурю глаза от яркого света.

Я стою, щурясь, возле аэропорта. Футболка, джинсы, листок в руках. Да, это я – теперь я и сам себя узнал. Встречаю тель-авивский рейс. Девятнадцать ноль-ноль. От часов на запястье мокрый след. Зачем в такую жару лететь в Ташкент? Мимо меня проходят влажные, перегретые люди. Встречают, провожают, исчезают. С хрустом пеленают пленкой чемоданы.

Я стекаю по лестнице к залу прилета. Смуглыми мухами кружатся таксисты. Мужчина с мятым листком «Господин Шпильман». Мне стоило написать такой же. Смотрю на свою шпаргалку. «Zimnitski: Dan, Lea, Palme, Hava».

Зимницкие:

Дан (папа: представляю себе что-то полное и жизнерадостное);

Леа (мама: тоже жизнерадостное и всё в золоте);

Пальме (сын-школьник, спортсмен, такой семитский Маугли);

Хава…

Хава и была причиной их путешествия. Виновницей их пятичасового зависания на высоте десять тысяч метров. Температура за бортом минус шестьдесят три. Шелестя пластмассой, собирают стаканчики. Всё ради Хавы.

Об этом я знал из переписки. Хотя что я, собственно, знал?

С семьей Зимницких меня свел Шишка.

С Шишкой мы дружим еще с ледникового периода. Вместе мылили одноклассниц, плевали с третьего этажа и ходили в кружок по выжиганию. Его мама до сих пор бережет кухонную дощечку, на которой ее вундеркинд выжег звезду Давида. Таланты Шишки хлестали во все стороны, приводя в ужас учителей. Шишка вечно бурлил, хватал нас за рукава, галстуки и толкал на разные экзистенциальные поступки вроде сбегания с урока химии или нападения с поцелуями на сексапильную ябеду Нинку Дворянчикову. Борьба Шишки с системой советского школьного образования закончилась для него техникумом, где он год учился непонятно чему и отращивал трогательные усы. Через год вся его семья вдруг обросла чемоданами и свалила в Израиль.

Из Израиля Шишка слал письма утопающего. «Хорошо хоть арабы что-то иногда устраивают, а то вообще сгниешь от скуки». После того как это «что-то» прогремело совсем близко от него, жалобы на скуку временно прекратились. Потом письма от Шишки вообще иссякли и хлынули через год уже в электронном виде. Первое же письмо поразило неожиданной солидностью тона. Долго загружалась фотография. Растолстевший Шишка обнимал девушку, опершись своей голиафовской задницей о спортивный автомобиль. Шишка, его девушка и даже, кажется, автомобиль – все самодовольно улыбались. Я высыпал школьные фотографии и долго сличал худенького мальчика, положившего свою руку-соломинку на мое плечо, с генетически модифицированным овощем на присланной фотке.

Через год он позвал меня в гости.

Мы шли по Иерусалиму, на ногах поскрипывали только что купленные сандалии. Шишка снова хватал меня за рукав и закидывал свою руку мне на плечо: «Смотри… смотри…» Я кивал и смотрел. Шишка женился, они ждали ребенка, хотя округлившееся шишкинское брюшко наводило на мысль, что ребенка ждет именно он, Шишка, а не его хрупкая Лена. Шишка оброс загорелой уверенной плотью; я даже слегка сгибался под его рукой, весившей столько же, сколько сам Шишка в школьные годы.

Я слушал Шишку и медленно погружался в Иерусалим.

«Знаешь, он чем-то похож на Ташкент», – говорил я, глядя на пеструю, просвеченную солнцем толпу, протекавшую мимо. «Все города чем-то похожи на Ташкент», – замечал Шишка. «Да, кроме самого нынешнего Ташкента». Шишка хмыкал и начинал снова меня обрабатывать: «Смотри, почему тебе не переехать сюда?»

«Нужно помнить о своих еврейских корнях, – говорил Шишка, смотря на меня так, словно эти корни волочились за мной по асфальту. – Какой ты узбек… Вот сам скажи, ты узбек?» – «Да». – «Или ты еврей?» – «Да», – кивал я. «Так нельзя, – морщился Шишка, – человек должен быть чем-то одним. Нельзя быть одновременно мужчиной и женщиной, христианином и буддистом…» – «Эллином и иудеем», – добавлял я. Шишка не слышал; Шишка давил на меня своей рукой, как статуя Командора, желавшего добра слабому и мнительному Дон Жуану.

А я и сам не знал, кто я. То ли еврей, скрывающийся за узбекской фамилией, то ли узбек, скрывающийся за еврейской внешностью. Продукт советской межнациональной алхимии, шагающий теперь по нагретому от трения стольких религий городу. «Здесь даже деревья говорят по-еврейски, вот, закрой глаза и слушай», – убеждал Шишка. Я не спорил.

«Я где-то прочел, – авторитетно сказал он, – что полукровки попадают после смерти в один шеол с актерами, шутами и канатоходцами».

«А что такое шеол?»

«Шеол – это место, куда еврей уходит после смерти…»

Шишка стоял на коленях и что-то говорил на иврите в приоткрытый пупок Лены. Ему казалось, что через пупок эмбрион его лучше услышит. Лена улыбалась и, вероятно, ощущала себя акустическим приспособлением между Шишкой и его молчаливым собеседником. Я уходил на кухню и глотал ледяной апельсиновый сок.

Сойдя с трапа в Ташкенте, поймал себя на том, что мне хочется поцеловать землю. Просто быстро наклониться и поцеловать. Пока выбирал место, толпа сзади занесла меня в автобус и, окропив незлобным матом, сдавила сумками, чемоданами и сонными детьми. Поплыли квадраты аэропорта.

После поездки наша переписка как-то потускнела. Шишка присылал без комментариев фотки своего голенького первенца. Комментарии действительно были излишни. Это был маленький Шишка. Общение через пупок не прошло даром.

Наконец Шишка написал, что у него был нервный срыв, он лежал в клинике и потратил на это кучу денег. О последнем, кажется, упоминал с гордостью.

«Помнишь, мы бродили по этому проклятому городу и слушали, как разговаривают деревья?» – спросил он в следующем письме.

«Помню», – ответил я.

И тогда он написал:

привет спасибо за трогательный письмец:-) у нас жара пьем как бешеные вчера мой мелкий сам зажег минору хотя тебе мусульманину это ничего не говорит а жаль:(слушай у меня к тебе тут один бааалшой просьба в Ташкент собрались мои знакомые Дан Зимницкий с семьей гостиницу не хотят просят организовать частный дом с психологически тонким хозяином и чтобы он же им показал Ташкент такие вот