Пламя страсти - Сьюзен Джонсон

— Пожалуй, ты права. И это наводит меня на мысль, что пора покончить с крестьянской кровью, — объявил Янси.

Миллисент удивленно подняла брови.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, — Янси сделал эффектную паузу, — его внука! Теперь, когда доверенность у меня в кармане, этот ребенок нам больше не нужен. Наоборот — мы с тобой должны подстраховаться на будущее.

Миллисент, полулежавшая на диване, выпрямилась и поставила бокал с шампанским на стол.

— Как ты намереваешься это сделать?

— В Нью-Йорке есть дама, которая помогает девушкам, попавшим в беду.

— Но Венеция никогда не согласится на это!

— Никто не станет спрашивать ее согласия. Доверенность у нас, отныне мы можем ей приказывать, а не просить.

Миллисент раздумывала недолго: слишком очевидной была выгода, которую сулило подобное развитие событий.

— Ты знаешь эту даму? — деловито поинтересовалась она.

— Кто же не знает мадам Рестел! Кстати, должен предупредить: Венеция может умереть во время операции.

— Достаточно, Янси! Я не желаю больше ничего слышать.

— Я знаю, любовь моя, ты ненавидишь детали. Не важно, я сам со всем справлюсь.

— Я надеюсь, что на этот раз у тебя получится лучше, чем с этим индейцем.

Янси пожал плечами, расслабившись после трех бутылок шампанского.

— Его невозможно убить как нормального человека… Но ведь теперь два каких-то маленьких участка не имеют значения, верно? Зачем они нам с нашими миллионами?

Было легко сбросить со счетов Хэзарда, когда он находился за тысячи миль. Но проблему с Венецией нужно было решить побыстрее: Миллисент не любила не доведенных до конца дел.

— Когда ты собираешься связаться с мадам Рестел? — спросила она.

— Завтра, — с улыбкой ответил Янси. — Завтра же утром.

34

Хэзард провел у Розы чуть меньше месяца, но за это время лето сменилось осенью. Янси лгал, говоря о том, что Хэзард делит с Розой постель: он делил с ней только кров. Однажды, когда рука Хэзарда начала заживать, Роза сказала ему, стараясь, чтобы голос ее звучал как можно более небрежно:

— Хэзард, если ты хочешь заняться со мной любовью, я буду рада. Если нет, я пойму. — Роза Кондье много лет назад запретила себе предаваться напрасным иллюзиям.

Они стояли на балконе, было теплое осеннее утро, и Хэзард боролся с воспоминаниями о залитой солнцем реке и о Венеции на мшистом берегу под ивами.

— Ты для меня слишком хороша, Роза, — признался он. — И чем дольше я живу у тебя, мое чувство вины становится все непереносимее.

Роза подняла голову и заглянула ему в глаза:

— Тогда почему же ты не едешь за ней, черт тебя побери?!

— Ей это не нужно, — невозмутимо ответил Хэзард, — вот почему.

— Откуда ты знаешь?

— Я же показывал тебе ее записку, там все было ясно сказано.

— Ты думаешь, мисс Брэддок знала о планах Янси?

— Судя по всему, да. Ты ведь помнишь дату на записке? Это был день как раз накануне нападения. Значит, ей все было известно.

— Но в таком случае она не могла рассчитывать на то, что ты выживешь и прочтешь эту записку. Тогда зачем было ее писать?

— Не знаю. Самым вероятным вариантом мне кажется тот, что бостонская принцесса таким образом снимала с себя ответственность за мою смерть. Напрасная трата времени! Здесь люди умирают каждый день, и никто этого даже не замечает. Но ей, вероятно, было трудно отрешиться от законов Восточного побережья. Никогда не помешает обезопасить себя — тем более если Венеция надеялась, что наш ребенок унаследует мои участки.

— А тебя не волнует то, что твой ребенок вырастет там?

Хэзард впервые позволил гневу вырваться наружу.

— Меня больше всего бесит, что я сам это допустил!

Она говорила мне, что хочет остаться здесь, родить ребенка в горах, — и я верил ей, как последний идиот. Я, вождь племени, вел себя, как подросток.

Теплые пальцы Розы коснулись его плеча, успокаивая:

— Ты же не мог такого предвидеть.

— Но я должен был! Я же жил в этом чертовом светском обществе Бостона. Мне следовало догадаться…

Через несколько дней Хэзард вернулся в свой клан, но так и не обрел покоя. Он все время видел Венецию — вот она примеряет замшевое платье, вот пытается учить слова абсароков, дотрагивается до его руки во время совета, прижимается к нему холодными ночами…

Хэзард искал одиночества, ему так было легче, и люди обсуждали случившееся только за глаза. Их вождь не спал ни с одной женщиной и не ездил за лошадьми, а если охотился, то охотился один. Родственники и друзья беспокоились: им казалось, что сила Жизни покинула его. Но однажды Хэзарда увидели выходящим из вигвама Отважного Томагавка, и члены клана вздохнули с облегчением. Все сочли это хорошим знаком и решили, что Хэзард вышел из черного круга.

Хэзард действительно сделал предложение Голубому Цветку. Но не чувства двигали им, а желание защититься от Венеции, воздвигнуть между собой и ею непреодолимый барьер, как-то усмирить острое, неутолимое желание, мучившее его. Он надеялся, что Голубой Цветок станет его крепостью, его поддержкой и опорой. Голубой Цветок с радостью согласилась стать его женой, и Хэзард поцеловал ее в щеку сдержанно и отстраненно, как монах.

Первый морозец раскрасил листья трехгранных тополей и трепещущих осин во все оттенки красного и золотого. Дикий шиповник и медвежья ягода казались всполохами пламени на горных склонах. Хэзард сидел неподалеку от своего вигвама, прислонившись к стволу тополя. Он пытался обрести душевный покой.

Осенний день выдался теплым и прозрачным, шафранно-желтые листья перешептывались над его головой под дуновением легкого ветерка.

Двое маленьких детей играли рядом с матерями, готовившими ужин. Малышам было не больше двух, они еще не очень крепко держались на ногах, но пытались что-то говорить, смеялись в ответ на ласковые слова матерей. Дети были здоровыми, счастливыми, их любили. Они играли на озаренной солнцем земле, за которую сражались шестнадцать поколений их предков…

Внезапно Хэзарду захотелось, чтобы и его ребенок вырос здесь, с его народом. Не в Бостоне, где зимой идет мокрый снег, где дома плотно прижались один к другому, где никогда не увидеть, как садится солнце, обливая горизонт жидким пламенем. Он не хотел, чтобы его малыш рос в этом доме — среди множества слуг, но без любви, рядом с лживой матерью, которая руководствуется в жизни только холодным расчетом.

Хэзард представил себе своего ребенка в Бостоне, и его охватила ярость. Вопреки логике, вопреки собственным аргументам, вопреки всему тому, что удерживало его в Монтане все эти долгие недели, Хэзард направился в свой вигвам и начал укладывать вещи.