Адепт Бурдье на Кавказе: Эскизы к биографии в миросистемной перспективе - Дерлугьян Георгий

В общественном мнении сталинская депортация балкарского народа в 1944 г. придавала достоверность утверждениям о подспудном продолжении «культурного геноцида». (Обратите внимание, как этот комплекс перекликается с происходившим в Нагорном Карабахе, хотя едва ли кто-то из балкарских активистов был знаком с дискурсом карабахского конфликта.) Подобно пережившиим сталинские депортации чеченцам, ингушам и, отчасти, прибалтам, травмы прошлого с почти автоматической легкостью активизировались в формах нового коллективного переживания, поскольку практически каждая балкарская семья потеряла кого-нибудь в ходе ссылки 1944–1957 гг. Призывы к расследованию былых преступлений сталинизма вскоре переросли в требования возмещения ущерба. (Тем более что организаторы депортаций сами были давно мертвы и могли быть подвергнуты лишь символическому наказанию.) До поры даже столь сильный эмоциональный фон приводит не более чем к публикациям на основе архивных документов и воспоминаний. Балкарцы, занимающие посты в номенклатуре, по мере своего влияния тормозили процесс и заодно предотвращали возникновение потенциальных соперников среди своих соплеменников. Их острожная игра рухнула мгновенно с введением конкурентного выдвижения на выборах. Вместо ожидаемого расширения политических возможностей и легитимации требований компенсации уже на начальном этапе многоступенчатых выборов на Съезд народных депутатов в 1989 г. выясняется, что не прошли не только балкарские активисты, но даже номенклатурные кандидаты. Таков оказался совершенно неожиданный результат новых политических условий.

Ранее все многонациональные области СССР следовали неписаному «ливанскому принципу», в соответствии с которым представителям каждой титульной национальности предоставлялись должностные позиции по определенной квоте[269]. В Дагестане с его двумя десятками официально признаваемых коренных национальностей эта практика достигала наивысшей сложности. В Кабардино-Балкарии преобладало тройственное деление. Обычно высшая должность в основных бюрократических иерархиях автономной республики принадлежала кабардинцу, место первого заместителя – балкарцу, на места второго зама, главного инженера или ведущего специалиста считалось приличествующим подобрать кого-то из нейтральных «общесоюзных» национальностей: русского, украинца, возможно армянина или татарина. На соревновательных выборах неписаный принцип национальных квот перестал соблюдаться, о нем, похоже, просто забыли в спешке и неопределенности столь нового мероприятия. Возникла реальная вероятность, что автономную республику будут представлять в Москве только кабардинцы и русские – будто балкарцев и вовсе не было. На самом деле этого следовало ожидать, поскольку доля балкарцев в населении автономной республики составляла всего лишь 9,6 %[270]. При отмене квотирования они были обречены на проигрыш. Внезапная угроза потери группового влияния и статуса относительно других национальностей стала потрясением и толчком к этническому единству. Едва ли не поголовно все девяносто тысяч балкарцев, включая стариков и даже молодых женщин с детьми, вышли на улицы Нальчика, совместно ведомые своей номенклатурой и интеллигенцией. Один из участников, учитель по профессии, вспоминает: «Тогда все ощутили, что если, сейчас же не высказать наши, требования, то наш народ навсегда останется проигравшим в условиях демократии». При всем драматизме высказывания, ему нельзя отказать в реалистичности.

Выход из возникшего тупика выглядел очевидным – в качестве главного средства компенсации за понесенный в сталинские годы ущерб и ради обеспечения будущего нации балкарцы стали требовать создания собственной республики, то есть политической единицы, в которой на всех выборах гарантированно побеждали бы представители их народа. В конце концов, именно это и является целью создания государственных учреждений: повышать возможности политического и экономического успеха тех или иных групп общества. Малочисленные тюркоязычные балкарцы (их язык не слишком ясным науке образом восходит к половецкому, хотя физическим обликом и бытом они совершенно кавказцы) никогда прежде коллективно не обладали ни значительной военной силой, ни единой этнической идентичностью. До XX в. они собирательно именовались «таулал», то есть просто горцами. В Средние века их предки оказались вынуждены приспособиться к выживанию на высокогорье, вблизи уреза ледников, в относительно бедной экологической нише применительно к сельскому хозяйству. Только в конце XX в. выяснилось, что заснеженные склоны идеально подходили для горнолыжного спорта, а в сочетании с живописными альпийскими долинами потенциально представляли собой источник значительных доходов от туризма. Балкарский сепаратизм стал угрожать отчуждением земель, ставших первоклассной недвижимостью; более того, балкарские активисты стали предлагать раздел и самого Нальчика, поскольку других мало-мальски больших городов для собственной столицы в наличии не было.

До депортации балкарцы обитали в пяти селах, разделенных высокими хребтами и ущельями, но по возвращении из ссылки большинство не вернулось в разоренные дома, а поселилось близ Нальчика.[271] Власти, со своей стороны, вероятно, надеялись, что это переселение явится достаточным возмещением понесенных в результате сталинской депортации убытков и заодно позволит держать возвращавшихся из ссылки горцев под присмотром государства. Однако к середине восьмидесятых высокий уровень рождаемости сделал балкарцев куда более значительной составной в Нальчике и его окрестностях, чем кто-либо мог ожидать в 1957 г. Кроме того, застой в советском сельском хозяйстве и растущая нехватка хорошо-оплачиваемых рабочих мест в промышленности привели к тому, что непропорционально большое число балкарцев, лишь недавно пришедших в город, стали прибегать к субпролетарским стратегиям жизнеобеспечения. Отсюда бытующий в Нальчике гротескный образ балкарцев как напористых грубиянов, чьи мужчины склонны праздно слоняться по улицам, а женщины торгуют на рынке кустарными вязаными изделиями или подавно жареными семечками. В действительности происходило то, что среди балкарцев очень значительная доля мужчин (до 90 % в 1990-e годы) не находила мало-мальски соответствующей их патриархальным гендерным притязаниям прилично оплачиваемой работы, отчего женщинам приходилось содержать многодетные семьи за счет надомного труда и торговли нехитрой снедью и шерстяными изделиями (благо, разведение коз являлось традиционным занятием в горных районах).

Вполне предсказуемым образом возможность создания отдельной от Кабарды Балкарии, но при этом также со столицей в какой-то части Нальчика, вызвала сильнейшее неприятие большинства кабардинцев. Традиционно считалось, что кабардинцы коллективно обладали «княжеским» статусом в отношении своих соседей, в том числе тюркоязычных горцев, чьих потомков в XX в. стали называть балкарцами. Кабардинские аристократические семейства контролировали лучшие земли в предгорьях, которые арендовали горцы. Горцы же от нужды своей нанимались чабанами, косарями и просто батраками. Воспоминания о статусных рангах традиционного общества, конечно, продолжали осложнять межгрупповые отношения, но вместе с тем здесь отсутствовали крайние формы травмы, связанные с кровопролитием. Кабардинцы давно сосуществовали с балкарцами если не на равных, то все же достаточно мирно. Перестроечные выборы вдруг сдетонировали подспудно накапливавшуюся напряженность, хотя этот конфликт, по сути, межевой спор в современных условиях, к счастью, никогда не доходил до грани взаимного уничтожения.

Эмоциональная энергия, произведенная балкарским выступлением, разом накалила атмосферу в Нальчике и даже в селах. Механизм вполне сопоставим с тем, как сравнимая угроза отделения армян Карабаха годом ранее вызвала резкий рост национализма и радикализма в Азербайджане. Вот когда бывший социальный реформист Шанибов стал кабардинским националистическим лидером Мусой Шанибом. Угроза балкарского сепаратизма наконец убрала препятствия на пути подлинно массовой политизации, но при переходе на массовый уровень центр политики сместился от социального класса к национальности. Вначале политика перестройки касалась лишь межфракционных раскладов номенклатурной элиты. Затем в политику вступает класс образованных специалистов, интеллигенции и лишь в небольшой мере рабочей аристократии больших городов. Политика остается делом верхних слоев общества, хотя интеллигенция, охваченная энтузиазмом гласности, склонна оптимистически преувеличивать масштаб и вовлеченность своей аудитории. В ходе одной из показанных по телевидению встреч Горбачева с трудящимися одного из уральских заводов цеховой мастер сравнил перестройку с бурей в глубокой тайге – верхушки деревьев трещат и гнутся, а внизу ветки даже не шелохнутся и только звук ветра еле слышен. Это метафорическое простонародное сравнение долго оставалось применимо к Кабардино-Балкарии, как и к российской глубинке. Перестройка до 1989 г. на самом деле прямо задевала лишь интересы элит и контрэлит. Однако теперь неясная и оттого не менее тревожная перспектива отделения балкарцев стала задевать интересы буквально каждого жителя маленькой республики, но более всего кабардинцев. На следующее утро грозило проснуться уже не в своей республике! Кабардинским интеллектуалам более не было нужды взращивать этническое самосознание, уговаривать соотечественников приходить на занятия по традиционному этикету или церемонии поминовения далеких предков. Народ устремился на улицы и площади Нальчика по первому же призыву, поскольку теперь возникла реальная угроза их нормальной жизни.