Избранные произведения - Жуакин Машадо де Ассиз

— Значит, мы услышим вашу речь?

— Я скажу всего два слова.

Слов действительно было немного. Пришлось записать их из боязни, что волнение помешает мне импровизировать. Однажды я ехал часа два в тильбюри и весь отдался воспоминаниям о семинарии, о нашей взаимной симпатии и дружбе с Эскобаром, начавшейся давно и не прерывавшейся до тех пор, пока неожиданный удар судьбы не разлучил нас навеки. Время от времени я вытирал глаза. Видя мое угнетенное состояние, кучер отважился задать мне два-три вопроса; но, не получив ответа, замолчал. Приехав домой, я записал свои мысли; так и возникла эта речь.

Глава CXXIII

ГЛАЗА КАК МОРСКАЯ ВОЛНА

Настало время похорон. Санша захотела проститься с мужем, и отчаянье, с каким она припала к нему, потрясло всех. Плакали и мужчины и женщины. Лишь Капиту, утешая вдову, казалось, владела собой. Она увела Саншу от гроба. Замешательство было всеобщим. И в этот миг Капиту так пристально и с такой страстью поглядела на Эскобара, что неудивительно, если на глазах у нее выступило несколько одиноких, безмолвных слезинок…

Мои глаза тотчас стали сухими, стоило мне увидеть слезы Капиту. Она поспешно вытерла их, украдкой оглядываясь по сторонам. Моя жена с еще большей заботливостью стала утешать подругу; но казалось, сама она не могла расстаться с умершим. Капиту не причитала и не плакала, как Санша. На миг глаза ее остановились на покойнике; громадные, широко раскрытые, они, словно морская волна, хотели унести с собой незадачливого пловца.

Глава CXXIV

НАДГРОБНОЕ СЛОВО

— Пора…

Это Жозе Диас предлагал мне закрыть гроб. Мы закрыли его, и я взялся за один из углов; раздался вопль Санши. Даю слово, что, когда я подошел к двери, увидел ясное солнце, людей с непокрытыми головами, экипажи, у меня возникло одно из тех побуждений, которые никогда не приводятся в исполнение: швырнуть на землю гроб вместе с покойником. В экипаже я прикрикнул на Жозе Диаса. На кладбище пришлось снова повторить церемонию прощания и прикрепить ремни к гробу. Сколько мне все это стоило, трудно представить. Опустили гроб в могилу, принесли известь и лопату; тебе ведь известно, читатель, как это делается, — наверное, ты не раз присутствовал на погребении; но чего не можешь знать ни ты, ни твои друзья, ни кто бы то ни было из посторонних, это в какое замешательство я пришел, когда глаза всех присутствующих устремились на меня и через несколько мгновений послышался смутный сдержанный шепот. Кто-то, возможно Жозе Диас, сказал мне на ухо:

— Ну, говорите.

Надо было что-то сказать. Все ждали речи. Они имели на нее право. Машинально я опустил руку в карман, вытащил записку и прочитал ее кое-как, шиворот-навыворот; голос мой звучал глухо и невнятно, казалось, он не выходил из меня, а входил, руки дрожали. И виной тому были не только новые чувства, нахлынувшие на меня, но и сама речь, воспоминания о друге, потерянном безвозвратно, о нашей близости; одним словом, все то, что требовалось сказать и что я сказал плохо. В то же время, боясь, что о моих переживаниях догадаются, я старался скрывать их по возможности. Немногие услышали меня, но все выражали одобрение. В знак солидарности мне жали руки; некоторые твердили: «Прекрасно! Чудесно! Великолепно!» По мнению Жозе Диаса, мое красноречие было непревзойденным. Какой-то журналист попросил разрешения взять текст и напечатать его. Лишь из-за душевного смятения отказал я ему в столь простой услуге.

Глава CXXV

СРАВНЕНИЕ

Приам считал себя несчастнейшим из людей, оттого что поцеловал руку убийце своего сына. Гомер рассказывает об этом в стихах: некоторые вещи можно выразить только стихами, пусть даже плохими. Сравни, читатель, мое положение с Приамовым; я восхвалял достоинства Эскобара, на которого жена моя так глядела… Быть не может, чтобы какой-нибудь современный Гомер не воспользовался бы подобной ситуацией и не описал бы моих страданий с таким же, или еще большим, успехом. И если у нас действительно нет Гомеров, как утверждает Камоэнс, то лишь потому, что Приамы теперь предпочитают держаться в тени безмолвия. Они осушают слезы, прежде чем выйти на улицу, лица их спокойны и безмятежны; речи — скорее веселы, чем печальны, и все происходит так, словно Ахиллес и не убивал Гектора.

Глава CXXVI

МОИ ТЕРЗАНИЯ

Отъехав немного от кладбища, я разорвал листок с текстом речи и выбросил клочки из окна экипажа, хотя Жозе Диас всячески старался помешать мне.

— Зачем теперь эта речь? — сказал я. — Чтобы не поддаться соблазну напечатать ее, лучше уж разом уничтожить. Все равно она никуда не годится.

Жозе Диас долго спорил со мной, затем он стал восхищаться пышностью похорон и наконец произнес панегирик умершему, его возвышенной душе, деятельному уму, открытому сердцу; да, это был друг, верный друг, вполне достойный любящей супруги, дарованной ему небом…

Здесь я перестал его слушать: сомнения вновь охватили меня. Все мои терзания были так смутны и нелепы, что мне никак не удавалось собраться с мыслями. На улице Катете я приказал остановить карету и велел Жозе Диасу ехать за сеньорами к дому Санши.

— Я пойду пешком.

— Но…

— Мне надо повидаться с одним человеком.

В действительности я хотел положить конец неопределенности и принять какое-нибудь решение. Карета движется быстро, а пешеход может идти медленно, ускорять шаг, останавливаться, возвращаться назад, думая и предаваясь сомнениям. Я шел и терзался, сравнивая поведение Санши накануне и ее теперешнее отчаяние; они противоречили друг другу. Вдова действительно горячо любила мужа. Мои тщеславные иллюзии рассеялись. Не так ли обстояло дело и с Капиту? Мне хотелось снова представить себе ее глаза, устремленные на Эскобара. Люди, естественно, вынуждали Капиту притворяться, если, конечно, ей было что скрывать. Я описываю свои мысли в логическом порядке, на самом деле они беспорядочно теснились в голове. Тряска экипажа и болтовня Жозе Диаса мешали мне. Теперь, однако, я мог рассуждать спокойно. Вывод напрашивался сам собой — снова старинный враг мой ревность затуманила разум и сбила меня с толку.

Придя к этому выводу, я как раз очутился у дверей дома, но повернул обратно и снова поднялся по улице Катете. То ли я не совсем успокоился, то ли хотел огорчить Капиту своим долгим отсутствием. Наверное, по обеим причинам. Одолев довольно большое расстояние, я почувствовал, что окончательно пришел в себя, и тогда направился к дому. В соседней булочной пробило восемь часов.

Глава CXXVII

ЦИРЮЛЬНИК

Недалеко от нас жил цирюльник, он любил играть на скрипке, и играл неплохо. Когда я проходил мимо него, он как раз исполнял какую-то пьесу. Я остановился на тротуаре послушать его (удрученное сердце во всем ищет утешения!). Парикмахер, заметив меня, продолжал играть, не обращая внимания на клиентов, которые пришли к нему в такой поздний час. Он потерял клиентов, но зато не пропустил ни одной ноты; он играл для меня. Тогда я приблизился к его дому. В дверях стояла смуглая женщина в светлом платье, с цветком в волосах, она появилась из-за ситцевой занавески, закрывавшей вход. То была жена цирюльника; наверное, она заметила меня из окна и желала поблагодарить за честь, оказанную мужу. Если память не изменяет мне, она стремилась выразить это глазами. Что касается мужа, то он заиграл с еще большим рвением. Не замечая ни жены, ни клиентов, он приник лицом к инструменту и с упоением водил смычком по струнам…

Дивное искусство! Видя, что слушателей набралось слишком много, я направился к дому и бесшумно поднялся по ступенькам. Никогда не забыть мне этого случая, потому ли, что он был связан с важным моментом в моей жизни, или в силу простой истины — компиляторы могут позаимствовать ее для школьных учебников, — что люди долго хранят в памяти свои добрые поступки (а в действительности они никогда не забывают о них). Бедный брадобрей! Он потерял двух клиентов в тот вечер, а ведь работа была его хлебом насущным, и все для того лишь, чтобы его услышал случайный прохожий. Теперь представьте себе, что этот прохожий не ушел бы, как я, а принялся бы ухаживать за его женой, в то время как цирюльник, превратившись в единое целое со смычком и скрипкой, самозабвенно играл. Дивное искусство!

Глава CXXVIII

ДАЛЬНЕЙШИЕ СОБЫТИЯ

Я бесшумно поднялся по ступенькам, как уже говорилось, толкнул дверь — она была едва прикрыта — и очутился в комнате. Тетушка Жустина и приживал играли в карты. Капиту встала с дивана и подошла ко мне. Она совершенно утешилась. Тетушка и Жозе Диас прервали игру, и мы все заговорили о несчастье и о вдове. Капиту осуждала Эскобара за неосторожность и не таила печали, которую вызвало у нее горе подруги. Я спросил, почему она не осталась у Санши ночевать.