Пир плоти - Кит МакКарти

Несколько утешало декана то соображение, что выбора у него, собственно, и не было.

Джонсон позвонил Айзенменгеру и назначил ему встречу возле дома Гудпастчера. Сам он сразу же поехал туда и, прибыв раньше патологоанатома, стал ломать голову над тем, что же им, собственно говоря, делать дальше. Он не успел проанализировать свои мысли и понять, почему он считает самоубийство куратора столь важным событием и зачем ему непременно надо пробраться к нему в дом. Так или иначе, Джонсон был здесь, и перед ним стояла чисто практическая задача: как выполнить задуманное.

Дом был пуст. Бывший сержант окинул взглядом соседние дома. Возможно, у кого-то из их обитателей и имелись ключи от жилища Гудпастчера, но Джонсон вовсе не горел желанием стучаться во все двери подряд и излагать всякий раз одну и ту же выдумку, объясняя, зачем ему понадобились эти чертовы ключи. Но в таком случае оставалось только идти на взлом. Он посмотрел вдоль улицы в ту и другую стороны. Айзенменгера не было.

Наступив на горло преклонению перед законом, укоренившемуся в нем за годы безупречной службы в полиции, Джонсон решил, что медлить нельзя. Им овладело нетерпение.

Взламывать парадную дверь было бы по меньшей мере неразумно — слишком много соседских окон выходило на нее, отражая в себе затянутое облаками небо. Другое дело черный ход. Его скрывали заросли густого и высокого кустарника, что давало Джонсону возможность совершить преступное деяние незаметно для посторонних глаз. Поковыряв в замке перочинным ножом, через десять минут он уже был на кухне.

Вонь в доме стояла невыносимая. За несколько недель, прошедших с того дня, как миссис Гудпастчер увезли в больницу, здесь воцарились упадок, запустение и печаль. Смерть хозяина и его быстрое разложение не добавили атмосфере свежести. И хотя тело унесли, отчаяние, казалось, разъедало дом; ощущение этого было настолько острым, что Джонсон даже пожалел, что вошел сюда.

Но вошел так вошел. Что дальше?

Бывший сержант огляделся. Грязная посуда на столе; все покрыто тонким слоем городской пыли; у двери в прихожую — шлепанцы Гудпастчера и мешочек с рукоделием его жены. Еще даже не приступив к обыску, Джонсон почувствовал себя подонком.

Он прошел в переднюю, стараясь не приближаться к двери с матовым стеклом и валявшимися рядом с ней письмами. Со стены, поблескивая грязным стеклом, на Джонсона поглядывал старенький барометр; на столике рядом с сувениром из Эйвона стоял небольшой телефонный аппарат. В передней мелькнул отблеск подъехавшего автомобиля. Джонсон осторожно приоткрыл дверь. Айзенменгер. Когда тот вылез из машины и начал оглядываться по сторонам, Джонсон рискнул и шепотом позвал патологоанатома.

Затворив за собой дверь, Айзенменгер спросил с насмешливым любопытством:

— Наверное, мне лучше не спрашивать, как вы сюда попали, Боб?

— Если нас застукают…

— Давайте постараемся, чтобы этого не произошло. — Доктор огляделся и тоже сморщил нос из-за наполовину реального, наполовину воображаемого зловония. — Что мы ищем?

Джонсон в ответ лишь пожал плечами.

— Тогда с чего начнем?

Справа от них была гостиная, и они осторожно зашли туда, сознавая, что занавески на окнах тюлевые, а глаза у соседей — как и у всех соседей на нашей прекрасной планете — очень зоркие.

И без того мрачная атмосфера дома теперь казалась им еще более невыносимой. Джонсон не мог избавиться от ощущения, что он в своих больших грязных ботинках вторгся в чужую жизнь. В этой комнате, где беспорядочно и безмолвно сгрудились старые сувениры и украшения, рождественские открытки и фотографии с запечатленными на них свадьбами и праздничными сборищами, непрошеные гости особенно остро чувствовали себя грабителями. Джонсон опять вспомнил слова Айзенменгера о том, что они питаются мертвечиной.

Но тут он бросил взгляд на фотографии и моментально забыл о самобичевании.

— Так-так, — протянул он, осторожно взяв в руки самую большую из них — стоявшую в центре. Он протянул фотографию Айзенменгеру, который вопросительно поднял брови:

— Кто это?

— Джеймс Пейнет.

Бывший преподаватель медицинской школы и бывший сержант полиции продолжили поиски в дальних комнатах. Всюду царили тишина, убожество и печаль — ни одного светлого пятна, ничего, намекавшего на какие-либо возвышенные устремления хозяев. Да и каких хозяев?.. Джонсон с Айзенменгером копались в том, что осталось от двух жизней: раскрывали шкафы, выдвигали ящики, осматривая каждую вещь. Айзенменгер наткнулся на связку счетов — все они были оплачены; Джонсон просмотрел пачку старых рождественских открыток.

— Где он повесился?

Этого Джонсон не знал.

— Кажется, в одной из спален, на крюке от люстры.

Айзенменгер перебрался на кухню, Джонсон принялся рыться в серванте, просматривая старые фотографии, счета и документы, которые теперь не представляли никакой ценности. Ни тот, ни другой не обнаружили ничего интересного. Затем Айзенменгер поднялся наверх, а Джонсон минут через десять вышел в прихожую.

Если бы у его матери не было такой же привычки, как у покойного хозяина этого дома, он прошел бы мимо, как и Айзенменгер.

— Джон! — позвал он доктора.

Профессор Гамильтон-Бейли сидел в своем кабинете, досконально им изученном и обжитом за долгие годы работы в школе. Теперь, когда вся эта история наконец закончилась, он пытался обрести прежнее спокойствие и уверенность в себе. Отчасти ему это удалось, но в глубине души профессора анатомии осталось ощущение, что все это неправильно. Он вернулся к «Анатомии» Грея и своим заброшенным научно-педагогическим обязанностям, но выполнял их с каким-то страхом и чувством подавленности. Впереди маячило что-то темное и неясное — то ли отражение недавнего прошлого, то ли предвидение будущего.

А Шлемм к тому же хочет, чтобы он занимался еще и музеем. Гамильтона-Бейли весьма удивило это предложение декана, и он никак не мог решить, соглашаться ли на него. С одной стороны, у Гамильтона-Бейли не было ни малейшего желания взваливать на себя дополнительные обязанности, но, с другой, нельзя было сбрасывать со счетов возможность, хотя и небольшую, что кто-нибудь другой, заняв это место, что-либо да и обнаружит…

При одной мысли об этом профессору становилось худо. Все тот же вечный паук над его головой так же тупо пялился все в то же пространство.

И теперь, приняв предложение декана и взирая на гору накопившейся корреспонденции, Гамильтон-Бейли спрашивал себя, правильно ли он поступил. Тяжело вздохнув, он принялся разбирать письма, брошюры и буклеты.

Они снова встретились, но на этот раз в квартире Елены. Первое, что подумала хозяйка, — может быть, они все-таки не такие уж бестолочи, как заговорщики-неудачники из дешевой криминальной комедии. Но у Елены за все это время накопилось много работы — настоящей работы, как она ее теперь называла, — и она сомневалась, что продолжение расследования даст хоть какой-нибудь результат.

— Что у вас опять? — спросила она тоном уставшей учительницы, которую нерадивые дети оторвали от серьезного дела. Айзенменгер дал Джонсону знак начинать рассказ.

— Гудпастчер, куратор музея, покончил с собой.

— Я знаю. Из-за жены.

— А вот и нет.

После этих слов в Елене начал пробуждаться уже угасший было интерес к этому делу.

— Не из-за жены?

— Мы с Джоном побывали в его доме и нашли на камине вот это. — Бывший сержант протянул ей фотографию в медной рамке с надписью «Джем».

— По-моему, я с ним незнакома.

— Джем — это Джеймс Пейнет, сын миссис Гудпастчер и приемный сын куратора.

Тут уж Елена напрочь забыла о своей работе.

— Тот студент-медик, который хотел покончить с собой из-за Никки Экснер?

— Да.

— Серьезный мотив, — сказала она задумчиво. — Но у Пейнета ведь есть алиби? — Помолчав, она добавила: — Как и у обоих Гудпастчеров.

— Но и это еще не все, — сказал Джонсон, кивнув Айзенменгеру.

Тот достал фотокопии предсмертной записки куратора.

— Это было в конверте, который мы нашли у Гудпастчера. Конверт был адресован мне, — очевидно, он хотел отправить его по почте, но что-то помешало. Все это довольно бессвязно и маловразумительно, но кое-что можно понять.

Елена бегло просмотрела листки. Почерк у Гудпастчера был отвратительный, а о правилах грамматики он вообще имел самое отдаленное представление. На некоторых страницах было всего по одной фразе, причем более или менее связных среди них практически не было, а то, что Елене кое-как удалось разобрать, представлялось ей одновременно фантастическим, бессмысленным и непонятным.

…слышу Джени чувсвую… боже дай мне надежду дай мне сил сделать это