Люди в летней ночи - Франс Силланпяя

Силья провела в Сийвери всю зиму, и о ней больше никто не мог сказать ничего подобного тому, что говорили летом в связи с тем практикантом. В середине зимы и в «девичнике» жизнь сделалась поспокойнее. Манта, соседка Сильи по кровати, была беременна, и когда это стало заметно, ее кавалер перестал приходить к ней по ночам. И те две служанки, которые спали на другой кровати, теперь, глядя на Манту, попритихли и не впускали уже с прежней легкостью стучавшихся к ним мужчин. В придачу ко всему в большом мире произойти события столь серьезные, что это ощущалось и в комнате служанок.

Итак, Силья могла жить спокойно, пребывая в том сне наяву, который порой, днем, когда она бодрствовала, мог быть даже глубже, чем ночью, когда она действительно спала и просыпалась. И желание сменить место, уехать отсюда куда-нибудь постепенно укреплялось в ней. А вскоре оно и осуществилось.

Было утро понедельника в конце мая, солнечное, тихое, теплое утро. Все приметы в природе указывали, что наступило самое лучшее время для сева: марьянник цвел, лещ метал икру, жаворонок страстно заливался трелями, возносясь в бледное небо. Поля были в наилучшем состоянии для сева: земля прогрелась и была нежной — все это ощущалось, если наступить на нее сапогом. Ноздреватая почва ждала лемеха плуга, как охваченная инстинктивным желанием самка ждет действий самца — грубых, но приятных. Земля ждала семян, чтобы дать им набухнуть и прорасти, породить зеленые всходы и вскормить из них стебли колосьев.

Двери хлева стояли настежь, и было слышно, как в хлеву топталась скотина, а временами раздавалось требовательное мычание.

Мужчины с хозяином отправились на поля, хозяйка со служанками вычищала хлев. Но в действиях и тех и других ощущалось сегодня утром нечто необычное.

Потому что, хотя в природе все и было как должно, настроение детей человеческих было довольно странным и непривычным. Оно было таким уже с конца зимы — начала весны, когда свергли императора и происходили еще всякие возвышенные вещи ради счастья отечества. Но отечество и его народ испытывали и другие тяготы, кроме гнета императорской власти, и революция не облегчила их, они продолжались. Продолжались и в этой волости.

Уже в конце прошлой недели в самых крупных хозяйствах села — приходского центра — было неспокойно, хозяева дальних хуторов, ездившие в село по делам, вернувшись, хмуро распрягали лошадей. Каждый из них думал о том, что поблизости — место, где рабочие собираются на свои собрания и распевают свои песни, и о том, что среди бедняков-арендаторов тоже есть горячие головы, а еще они вспоминали некоторых поденщиков, с которыми случалось обходиться грубо… И субботним вечером молодежь хотя и собиралась группками на обочинах дорог между хуторами, но вела себя на сей раз тише, чем обычно. Только одна придурковатая девушка-служанка хохотнула погромче, и хохот ее, отдавшись вечерним эхом, показался пронзительным.

Хозяин Сийвери был в расцвете сил, хозяйка, представительница известного рода из соседней волости, была женщина видная и словоохотливая. Доставляло удовольствие слушать иной раз игривый разговор между нею и хозяином. Они хозяйничали умело, использовали землю и стадо молодо и разумно. Хозяин знал, в каких пропорциях вносить естественные и искусственные удобрения, хозяйка могла сама назначать порции корма в соответствии с размером надоя. Оба знали существовавшие правила оплаты работников в сельском хозяйстве, хозяйка умела организовать питание людей так, что расходы на это были минимальными. Служанок, обычно живших в доме подольше, кормили немного лучше, чем временных наемных работников, получавших поденную оплату и вынужденных довольствоваться помимо хлеба и картошки салакой и пахтой. «Именно от такого корма свиньи толстеют», — сказала хозяйка Сийвери, когда один языкастый поденщик что-то съязвил насчет жратвы для деревенщины… Эта пара умела и вести хозяйство, выжимая из скотины и работников все, что можно было выжать, и в охотку пользовалась своим достатком, ведя здоровую, эгоистичную, счастливую жизнь.

Именно для подобных хозяев та весна 1917 года была очень неприятной и тревожной. Будучи заносчивыми, сами они весьма остро реагировали на малейшее оскорбление, а потому и получали их тогда особенно много. Арттури Сийвери в то утро, отправляясь с работниками в поле, был лицом краснее обычного — согласно заведенному порядку работ ему самому вряд ли надо было идти править лошадью, но теперь пришлось сделать это, сунув в задний карман заряженный пистолет. Один из его батраков уже не вышел на работу, его еще вчера, в воскресенье, видели в компании тех…

Такая компания и теперь поджидала его на подходящем расстоянии у дороги. «Не лучше ли сегодня отдохнуть?» — миролюбиво спросил кто-то из поджидавших, но хозяин Сийвери с мужиками и инвентарем проехал мимо не отвечая. Они вышли на поле и принялись за работу. Мужчины, стоявшие у дороги, подняли красный флаг и запели, некоторые подтянули штаны. С поля слышался уже голос хозяина Сийвери, подгонявшего лошадь, так мужик понукает собственную хорошо откормленную скотину, будучи уверен, что сил у той хватит…

В то же самое время было потревожено и спокойствие в хлеве. Когда сгребали навоз, туда явился комитет с красными повязками на рукавах, который уже ходил на маслобойку останавливать там работу и теперь объявлял по хлевам, что поскольку до сих пор не было так и этак, то теперь не может быть этак и так. Предводитель этой группы, одетый почище, подал хозяйке решение, чтобы она прочла его, но хозяйка сказала, что в собственном хлеву не признает ничьих решений, кроме собственных или быка. Но там находилась и Манта, у которой были большие влажные глаза навыкате и настолько беззастенчивый характер, что она не постесняется захохотать, будь тут хоть похороны. Она-то и выхватила бумагу из рук предводителя, говоря: «Дай-ка я ее оприходую!» и… прежде чем кто-либо опомнился, она торжественным жестом сунула ее себе под юбку, затем вернула предводителю и сказала: «Теперь печать поставлена, можете идти!» Она тут же ткнула навозные вилы под задние ноги ближайшей коровы, подхваченный ими навоз уже был в воздухе, хозяйка тоже успела сделать такой же трюк, и комитет счел за лучшее податься из хлева наружу.

Но там перед ними предстала картина самая что ни на есть серьезная. Гневно галдя, шла со стороны поля другая группа. И хозяйка сразу заметила мужа, которого несла разъяренная толпа. Хозяйка закричала: «Хулиганы чертовы, убили моего мужа!» — и бесстрашно бросилась в толпу. Лицо хозяина было все в крови, и лишь одно место, не залитое кровью, было мертвецки бледным. «Это еще вопрос, кто тут убийца, вот оружие этого мясника», — тяжело дыша, сказал один из пришедших и показал пистолет Сийвери, который держал в руке.

Эти-то события и дали Силье повод покинуть Сийвери. Хозяин был словно пьяный, он, шатаясь, ходил по комнатам и не сразу позволил хозяйке хотя бы промыть и полечить раны. Он вышел из дому и крикнул своим поденщикам: «Если уж забастовка, то проваливайте, к чертям, все до единого!» Заводилы забастовки уже ушли. Хозяйка безуспешно пыталась смирить ярость хозяина, оскорбление проникло слишком глубоко в душу этого заносчивого землевладельца. Увидав служанок, он крикнул и им то же самое, но они, похоже, не восприняли всерьез его слова и поглядывали на хозяйку, тогда он схватил стул и стал угрожать им.

Силья собрала свои пожитки и отнесла их в одну избу, с хозяйкой которой она была хорошо знакома. Манта сделала то же самое, и затем они зашагали вдвоем на юг по теплому, гладкому шоссе. Хозяина Сийвери после этого Силья уже никогда не видела. Ее вещи доставили ей сменившие место работы безземельные поденщики, а хозяина Сийвери следующей зимой зверски прикончили мятежники. Силья услышала об этом, уже поступив служить в Киерикку.

Но прежде она успела поработать еще в одном месте, куда привела ее дорога. Ни у нее, ни у Манты не было определенной цели, им казалось, что это попросту лишь недоразумение, вызванное теми мужиками с красными повязками, и все ограничится этой странной пешей прогулкой. В другой деревне Манта предложила зайти на один хутор, где она раньше когда-то служила. У хутора этого была не слишком добрая слава, хозяином его был вдовец, за которым числились различные «шалости». Об этом и упомянула Манта, широким жестом распахнув ворота и входя во двор. Силья последовала за нею нехотя. Вскоре разговор там повернулся так, что Манта осталась работать на этом хуторе. «Пусть эти забастовщики говорят что хотят, уж я-то опять их бумагу оприходую, если они сюда явятся». Силья же вышла обратно на дорогу и продолжала путь в том же направлении, как и до этого. По обочинам дороги и в деревнях она видела еще группки праздношатающихся и угрожающе глядевших мужиков.

Ее и саму немного удивляло, что она пошла одна и все шла в ту сторону, где в небе поднималось солнце. Где-то у нее за спиной, там, откуда она все больше удалялась, нашлись бы, пожалуй, более знакомые места. Но в самом знакомом — в ее доме — поселились теперь совсем незнакомые жильцы, к которым у нее не было дела. У опекуна оставалось еще немного ее денег, и он обещал выплатить их, когда Силья достигнет совершеннолетия, которого она теперь вроде бы достигла. Но у Сильи никогда не было особого интереса к тем деньгам, у нее было такое чувство, будто она нашарила эти деньги в кармане у отца тогда, поздним воскресным вечером, когда, вернувшись из деревни, где находилась церковь, она увидела отца лежащим на столе. Или даже будто тот «опекун» нашарил их в отцовских карманах и дал Силье, сколько сам захотел.