Счастливец. Друг человечества - Уильям Локк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да уж сидите. Вы из тех людей, которые всегда держат пари наверняка.
Раттенден был прав. Она ревновала к Эмми, так бесцеремонно утащившей у нее из-под носа ее верного раба, — в том, что весь этот заговор организовала Эмми, она нисколько не сомневалась — и сердилась на Септимуса за то, что тот имел слабость пойти на такое вероломство. Даже когда он прислал ей верноподданическое письмо из Парижа (на телеграмму он ответил только: «Сожалею — невозможно!»), в котором говорил обо всем, кроме Эмми и своих планов на будущее, она его не простила. Как посмел Септимус решиться на такую самостоятельность, если его собственный слуга говорит, что он способен привести в ужас даже крокодила?
— Воображаю, какую бестолковщину они устроят из своего медового месяца! — говорила она Клему Сайферу. — Поедут в Рим, а очутятся в Петербурге.
— Ну и что. Были бы счастливы, — возразил Сайфер. — Если бы я переживал медовый месяц, думаете, мне было бы не все равно, куда ехать?
— Ну, как знают. Я умываю руки, — со вздохом сказала Зора, словно бы огорченная тем, что с нее сняли ответственность за происходящее. — Без сомнения, они по-своему счастливы.
Долгое время она не возвращалась к этому разговору. Дом Септимуса, вычищенный сверху донизу, блестел и сверкал, как машинное отделение военного судна. Но ни хозяин, ни хозяйка не появлялись, чтобы вознаградить Вигглсвика за труды похвалой. Старик снова предался заслуженному отдыху, а в дом опять вернулись пыль и мерзость запустения, с каждой неделей все возраставшие.
Как уже говорилось, в Нунсмере все делается медленно; даже в Зоре после ее возвращения домой не сразу проснулась тоска по простору и тайнам жизни. Но все же иногда что-то происходит и в Нунсмере, и для Зоры однажды снова настал день, когда она почувствовала себя чересчур громоздкой для маленького домика. Ей не хватало периодических наездов Эмми и регулярных визитов Септимуса. Она скучала без маленьких автомобильных экскурсий с Сайфером, который продал свой автомобиль и собирался продать и «курхаус» в Килбернском приходе.
Он так близко принимал к сердцу свой крем, что в конце концов его детище стало действовать ему на нервы. Теперь Сайфер говорил о креме и о том, как он уничтожит Джебузу Джонса, — по крайней мере, так казалось Зоре, — скорее с похвальбой, чем с энтузиазмом, и не мог говорить ни о чем другом. Она не замечала вертикальной морщинки, которая все глубже врезалась между бровями ее друга, и не могла правильно истолковать его грустный взгляд, когда он просил ее о помощи. Ей надоел его крем и все кремы в мире, и фантазии Сайфера, утверждавшего, что Зора необходима ему в качестве союзницы.
Она жаждала жизни, настоящей, кипучей, трепетной человеческой жизни, которой, конечно, не найдешь в Нунсмере, где отцветшие жизни перекладывают лавандой. Теперь ей почти нравились циничные выходки литератора из Лондона. Очевидно, пора было снова собираться в дорогу. Она еще раньше планировала кругосветное путешествие, с помощью Септимуса разбираясь в картах и путеводителях; настала пора осуществить задуманное. Календеры прислали ей каблограмму, приглашая приехать к ним погостить в Лос-Анджелес. Она также каблограммой изъявила свое согласие.
— Итак, вы покидаете меня, — сказал Сайфер, когда Зора сообщила ему об отъезде. В его голосе был укор, который она не могла не почувствовать.
— Вы же сами говорили мне в Монте-Карло, что у каждого человека должна быть своя миссия в жизни. Не находя ее здесь, я еду на поиски в Калифорнию. Что происходит такого здесь, в этом сонном царстве, чем мог бы заполнить жизнь живой человек?
— А крем Сайфера?..
— Дорогой мой, мистер Сайфер! — протестующе засмеялась она.
— О! Вы не знаете, как вы мне нужны, как я дорожу вашей помощью. Я переживаю трудное время, но знаю, что выйду из борьбы победителем. Когда я, сидя за письменным столом, оглядываюсь, мне чудится, что вы стоите за моей спиной. И это придает мне бодрости и мужества для новых отчаянных усилий.
— Но если я присутствую возле вас только духовно, не все ли равно, где находится мое тело, — в Нунсмере или в Лос-Анджелесе?
— Как вам сказать? — Он, по обыкновению, метнул на нее быстрый взгляд зорких и ясных глаз. — Я вижусь с вами каждую неделю и уношу с собой ваш образ. Зора Миддлмист! — добавил он неожиданно, после паузы. — Я умоляю вас не покидать меня!
Он стоял, облокотясь на камин, — тот самый, с которого Септимус сбросил фарфоровую собачку, — и пристально смотрел на Зору, сидевшую на обитом ситцем диванчике за чайным столом. Позади нее было большое, доходящее до полу, окно, догоравшие лучи зимнего солнца играли на ее волосах и окружали голову золотым сиянием.
— Не уезжайте, Зора!
Молодая женщина долго молчала, словно зачарованная его мольбой. Лицо ее стало кротким и ласковым, в глазах светилась нежность, но Сайфер не видел этого. Какая-то таинственная сила влекла ее к нему. Это было совершенно новое для нее ощущение — приятно, как когда плывешь вниз по течению, прислушиваясь к шуму воды в ушах. Но вдруг, словно очнувшись от сна, она поднялась, рассерженная и негодующая.
— Почему не уезжать? Говорите сейчас же: почему?
Она ждала того, чего на ее месте ждала бы любая другая женщина, кроме немногих избранных, владеющих великим даром читать в душах людей, и собиралась с духом, чтобы выслушать признание. Но услышала только речь поэта и предпринимателя.
Это была все та же история о креме, о своей божественной миссии — распространять по всей страждущей земле целительную мазь. У него было откровение; он слышал голоса, и они сказали ему, что Зора Миддлмист и никто другой поможет ему осуществить задачу всей его жизни.
Зора ждала совсем иного и, разочарованная, горько рассмеялась. Потом она снова откинулась на подушку дивана.
— И только? — сказала Зора, и Сайфер не понял значения ее слов. — Вы забываете, что отводите мне не очень-то активную роль. Не кажется ли вам, что вы немного эгоистичны?
Он со вздохом отошел от камина, заложил руки в карманы и сел.
— По всей вероятности. Когда человек жаждет чего-нибудь всем своим существом и думает день и ночь только об одном, он становится величайшим эгоистом. Я полагаю, это один из видов помешательства. Были люди, которые страдали именно этой формой безумия и заставляли других жертвовать собой ради их идей. Я, конечно, не имею права просить вас принести себя в жертву.
— Как друг, вы имеете право требовать, чтобы я интересовалась вашими надеждами и сомнениями, и этот интерес и сочувствие я всегда проявляла и буду проявлять. Но помимо этого, как вы сами сказали, у вас нет никаких прав.
Он поднялся с кресла и засмеялся.
— Я знаю. Это так же логично, как теорема Евклида. И тем не менее, я чувствую за собой высшее право, стоящее за пределами логики. В жизни много явлений, неподвластных разуму. Вы убедили мой разум, что я эгоист и мечтатель. Но что бы вы ни делали, что бы ни говорили, вы не сможете перечеркнуть ту потребность в вас, которая, точно голод, живет во мне вот тут! — он указал себе на грудь.
Когда он ушел, Зора стала вспоминать эту сцену, сама не зная, почему она ее так взволновала. Молодая женщина уверяла себя, что нелепые притязания на нее Сайфера только смешат ее. Отказаться от всего великого и прекрасного в мире вот так, ни за грош — ради какой-то шарлатанской мази? Что за вздор, что за глупость! Сайфер такой же юродивый, как и Септимус, даже хуже его, тот, по крайней мере, не тычет себе пальцем в грудь и не заявляет, что его пушки или его патентованная бритва нуждаются в ней, Зоре, «вот тут». В самом деле, первая ее вылазка в широкий мир не дала удовлетворительных результатов. Зора презрительно сморщила свой хорошенький носик. И тем не менее, все эти доводы были не слишком убедительны. Голоса людей, достойных только презрения, не отдаются в ушах женщины сонным шепотом волн. Лукавый дьяволенок, искушавший ее в саду Клема Сайфера, шептал ей: «Останься!».
Но неужели Зора, цветущая, полная сил, с ее высокими требованиями к жизни, с той неуемной жаждой сильных ощущений, которая живет в ее душе, не найдет себе в мире настоящего призвания, которое дало бы ей возможность выполнить свое предназначение? Долой лукавого дьяволенка и все его козни! — Зора рассмеялась и вновь обрела ясность и спокойствие. Она телеграфировала кузине Джен, которая прислала пространное письмо по поводу бегства Эмми, и попросила ее приехать, а сама с бессчетным количеством сундуков и чемоданов в сопровождении верной Турнер отплыла в Калифорнию.
Новый Свет манил ее к себе обещаниями настоящей, кипучей и трепетной жизни. Нунсмер, где никогда ничего не случалось, остался позади. Она ласково улыбалась Сайферу, проводившему ее на вокзал, и говорила ему приятные слова по поводу крема, но перед глазами ее плясали миражи, в которых не видно было ни самого Сайфера, ни его крема. Поезд с ревом тронулся, выбрасывая клубы белого дыма. Сайфер стоял на платформе и смотрел ему вслед, пока задние буфера последнего вагона не скрылись из виду; потом повернулся и пошел, лицо его было лицом человека, обреченного на великое одиночество.